Избранные произведения писателей Южной Азии - Такажи Шивасанкара Пиллэ

замолчал. После этого случая он много недель ничего не пел. Да и кто отважится при нынешнем повороте событий просить его спеть санскритские шлоки? Что верно, то верно: времена переменились.

Был у Рая друг, мауляви, преподававший языки в начальной мусульманской школе. Старик отправился к нему излить душу.

— Да, встречаются еще фанатики, — огорченно заметил мауляви, — стоит ли так сокрушаться из-за этого?

— Да нет, я не сокрушаюсь, — тяжело вздохнул Рай-мошай. — Только придется и мне приноравливаться к переменам — учить на старости лет персидский и урду. Невмоготу мне молчать во время плавания!

Делать нечего, отобрав несколько газелей и бейтов[83], мауляви помог другу выучить их. Трудно давались Рай-мошаю новые стихи, — непривычный лад, незнакомый язык, сложное произношение. Газели в его исполнении были очень похожи на санскритские шлоки. Ну да ладно, пусть несовершенно его пение, зато не отстал он от времени.

Баркас по-прежнему совершал свои обычные рейсы. Знакомый, многократно хоженный путь, и все же когда глухой ночной порою баркас скользил под темным пологом склонившихся над водой густых зарослей хиджола, душа цепенела от ужаса, наполняясь неодолимым желанием избавиться от страха, сковывавшего тело. Рай-мошай в такие минуты призывал на помощь песню. За четыре десятка лет это вошло у него в привычку, которая поистине стала второю его натурой. И вот, нарушая гнетущее безмолвие, Рай-мошай вдруг затянет, на удивление сонным пассажирам:

Кадр-е гуль бюль-бюль беданад…[84]

Поначалу новый репертуар Рай-мошая забавлял пассажиров, но потом стал казаться им нелепым. Они прозвали хозяина баркаса «Рай-мауляна», а кто-то даже в шутку сказал ему: «Раз уж вы научились петь газели, Рай-мошай, почему бы вам не перейти в мусульманскую веру? Стоит ли останавливаться перед такой малостью?»

В первое время такие разговоры удручали Рая, но теперь он притерпелся ко всему. Раньше он пел гимны Ганге, а теперь так же легко и свободно распевает газель на урду:

Инсаноке лие адж инсан чахие…[85]

Рай не юноша, которого ничего не стоит переубедить словами. Он человек в годах, убеленный сединами, умудренный опытом, и не так-то легко меняет свои убеждения. Он понимает, что все в жизни развивается по незыблемым законам. В силах ли Рай-мошай противиться им? Нужно обладать достаточно здравым смыслом, широтой души и взглядов и не препятствовать тому, что имеет право на существование и все равно рано или поздно непременно утвердится в мире. Когда-то пришлось отдать предпочтение английскому перед санскритом, точно так же теперь приходится осваивать урду и персидский, — что ж из этого? В жизни постоянно что-то отмирает и нарождается вновь, и если пришла пора новых песен, почему Рай-мошай должен отвергать их?

Но все-таки, что это значит: «Да здравствует бенгальский язык!»

Рай-мошай вынул из полуразвалившейся стены храма кирпич и сел на него. Бенгальский язык! Кто и когда думал, заботился о нем? Недавно Рай-мошай пытался читать сочинения мусульманских авторов, так у него глаза на лоб полезли от удивления. Судя по шрифту, книги написаны на бенгали, но понять что-либо было почти невозможно. Незнакомые слова и обороты не давали проникнуть в смысл написанного, подобно тому как стоящие у ворот казенного склада часовые с винтовками наизготовку преграждают путь окриками: «Назад! Пускать не велено!»

И вот сегодня…

Заметив сидящего Рай-мошая, к нему неслышно подошел Кедар Гхош, вернувшийся из Кауния.

— Как дела, Рай-мошай? Баркас тоже бастует?

Рай-мошай вздрогнул и повернулся к подошедшему.

— Мой баркас отчалит с наступлением темноты. Ведь в четыре забастовка кончится?

— Как знать. Обстановка неспокойная.

— Что такое?

Кедар Гхош тоже вынул из стены кирпич и сел рядом.

— Только что из Дакки пришли скверные новости. Стреляют там.

— Стреляют? — вздрогнул Рай-мошай.

Опять как в Хиджле, Лакхутии, Мадхобпаше! Люди там теряли человеческий облик и бросались друг на друга, точно дикие звери. А вдруг и здесь начнется такое? Не случайно же небо над городом озарилось огнем пожарищ.

— Неужели стреляют? — переспросил охваченный паникой Рай-мошай. — Опять резня и погромы?

— Да нет. Этого больше не будет. Огонь открыла полиция.

— По индусам?

— В том-то и дело, что по мусульманам.

Полиция расстреливает мусульман?! Раскрыв от изумления рот, Рай-мошай ошеломленно смотрел на собеседника. Где уж Раю угнаться за всеми теми переменами, что происходят в жизни, которая, точно паровоз, несется на всех парах. Мыслимое ли дело, чтобы в Пакистане полиция стреляла в мусульман? Рай-мошай отказывался верить в это.

— Так, наверное, стреляли в бандитов?

— Да не в бандитов, а в студентов и прохожих.

Рай-мошай продолжал остолбенело смотреть на Кедара Гхоша. Стреляли в студентов! Но ведь это они — молодость страны, ее ударная сила, благодаря им стало на ноги Пакистанское государство. Рай-мошай не раз видел, как они шествовали по городу твердой поступью, расправив плечи и высоко подняв головы. Они маршировали по улицам, и, казалось, в руках у них не флаги, а заряды молний.

— Даешь Пакистан! — требовали они.

И вот теперь полиция открывает огонь по тому самому племени громовержцев, которое под сенью пакистанского знамени заряжало неистощимой энергией юности всю страну. Да не сон ли все это?

— Просто не понимаю, что происходит, — тяжело вздохнул Кедар Гхош. — Раньше мой магазин назывался «Сварадж бхандар», потом я переименовал его в «Пакистан сторз», а как теперь назвать придется, никто не знает!

Недвижно сидел Рай-мошай возле разрушенной стены. Ему показалось, что приближается еще одно шествие, а может быть, это та же самая толпа, пройдя по городу, вернулась на прежнее место. До пустыря докатывались громовые возгласы:

— Прекратить полицейский произвол! Да здравствует бенгальский язык!

— Наведаюсь-ка в свой магазин, — сказал Кедар Гхош, напуганный тем, что по улицам ходят толпы демонстрантов. — Лавку я, конечно, запер, но нелишне навесить еще пару замков, — вдруг начнутся погромы.

Рай-мошай остался в одиночестве на безлюдном пустыре, усеянном старыми, замшелыми памятниками. Редкие деревья отбрасывали темные тени на влажную почву. Он оглядел полуобвалившуюся стену храма, стараясь прочесть остатки надписей, но сумел разглядеть лишь крупно изображенный символ «ом»[86]. Все вокруг казалось ему подернутым дымкой, словно у него помутилось в глазах. В эту минуту старику вдруг представилось, будто рядом с памятниками поднимаются тени людей, сверлящих его острыми, как наконечники копий, взглядами. А на вершине храма стоит один из легендарных последователей Ошшиникумара Дотто, еще юношей начавший служить родине и проведший потом за решеткой целых двадцать лет. Он, чудилось Раю, хмуро смотрит на него и спрашивает глухим голосом: «Что же происходит, Рай-мошай? Что все это значит?»

У Рай-мошая не было ответа. Он видел,