Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

уже за порогом у каждого дома начиналась своя жизнь. Я попадал в шумные семьи с дедушками и внучатами. От седой бороды и от солнечного детского смеха одинаково веяло какой-то особой силой жизнеутверждения. Чувствовалось, что живущий в такой квартире горняк осел в этом диком ущелье так же прочно, основательно и на вечные времена, как коренной москвич где-нибудь на Красной Пресне.

Бывал и в холостяцких жилищах, где галстуки и книжки лежали на столах рядом с недопитым чаем и свертками колбасы. Сюда еще должно заглянуть солнце. Может быть, хозяину повезет и в дом придет та самая Наталка — отчаянная голова, кондуктор с рудничного поезда, накричит на присмиревшего парня за беспорядок и тут же смутится своей горячностью. А может, застенчиво войдет и та девушка в чистенькой голубой блузке, что с высоты башенного крана поглядывала ясными глазами в стремнину Текелинки.

В одних домах меня охотно приглашали к столу, потому что и стол был как стол — с добротной скатертью, с хорошей, еще не разрозненной посудой, и на самом столе было… Одним словом, хозяин и хозяйка никак не хотели меня отпускать. В других — хозяева тоже приглашали, но делали это с извинениями на каждом шагу.

Я понимал и это состояние, потому что все еще находилось в узлах и чемоданах, да и столом служил все тот же чемодан. В таких квартирах, вместо огурчиков, выращенных на насыпной грядке, меня угощали осмотром жилья. «Вот здесь мы поставим кроватку для нашего Витюшки». «Это — кухня. Правда, удобная?». «А здесь — душ. Без душа — как без рук. Что ни говорите — работа не из чистых». И я замечал, как у новоселов пропадало смущение и лица светились радостью.

Чаще всего я бывал в рудничной экипировочной. В часы пересмен она полнилась сутолокой надземной станции метрополитена.

Здесь шуршали жесткие брезентовые куртки, смешивались чумазые и умытые лица, скрещивались в пожатии черные и белые руки. Здесь пахло рудой и газком карбидных фонарей. Их синий огонек желтел от табачного дыма и испуганно вздрагивал от вспыхнувшего вдруг громового хохота, вызванного каким-либо острым словцом.

Мне нравилась непосредственность этих парней. Я вместе с ними спускался в шахту и потом долго рассказывал всем, считая это чуть ли не подвигом. Они же спускались туда каждый день и по дороге спорили о «Двух бойцах» или «Трех товарищах», говорили о купленных мотоциклах или за что-нибудь ругали председателя рудкома. Затем разбирали свои перфораторы и расходились по забоям.

Над их головами висела многосотметровая махина горы. Ветер шумел в лапах сумрачных елей. А выше, под самым небом, на острозубых скалах, вили свои гнезда орлы. Но горняки не думали об экзотике. Мне же, свежему, изумленному всем этим человеку, приходилось думать и о тучах, кутающих вершины, и о самой горе, и о людях, работающих в ее толще. Я думал о том, как эти ребята, не заискивая перед природой, а решительно взяв ее под уздцы, пришли в эту горную страну, тысячелетиями хранившую могильное спокойствие, прорыли вдоль и поперек рудоносную гору, залили ее подземные коридоры электричеством, пустили по ним электропоезда, и, между прочим, в минуты отдыха, отложив на время отбойный молоток, крутят цигарки и, покуривая, этак житейски, как все рабочие на всей земле, сплевывают себе под ноги.

Куда еще смелее?

Но моя фантазия оказалась жалким чахлым ростком по сравнению с тем дерзким замыслом, который задумали текелийские горняки.

Прорыть трехкилометровые коридоры в горе и рубить там руду для них оказалось мало. Рубить руду? Не много ли это для нее чести? Не слишком ли это церемонно? И они решили взорвать гору изнутри! Вывернуть наизнанку ее нутро.

Этот фантастический замысел был осуществлен на одном из участков шахты. Специальная бригада выбрала под рудоносным пластом всю породу. Чтобы пласт не обрушился на головы смельчаков, они время от времени оставляли каменные подпорки. Все остальное между этими подпорками было вывезено на поверхность. Образовалась огромная подземная зала, сводом которой служила руда. Проходчиков сменили взрывники. В каждом столбе, подпиравшем потолок, они просверлили шпуры и заложили взрывчатку. Проверив запалы, взрывники поднялись на поверхность. Шахта на время обезлюдела.

Утром, когда я еще не успел уйти из дому, поселковое радио предупредило: «Ровно в десять будет произведен взрыв. Все обязаны покинуть шахту и ее ближайшие окрестности. В жилых и служебных зданиях открыть окна и двери. В помещениях снять со стен часы, картины и репродукторы».

Поселок замер в напряженном ожидании. На улице и в районе шахты были выставлены пикеты.

Я стоял у раскрытого окна и поглядывал то на гору, ничего не подозревавшую о «троянском коне», то на свои часы. Секундная стрелка, как биение сердца, толчками двигалась к назначенному часу.

В пустом доме царила мертвая тишина. Вдруг на столе мелко и жалобно зазвенела ложка в чайном стакане. В тот же миг весь дом шатнуло резким толчком.

Комната наполнилась неясным, зловещим гулом отдаленного горного обвала. Я ухватился за подоконник и еще успел заметить, как из всех отверстий, пробитых в склоне горы, вырвались бурые клубы пыли. Но тотчас что-то ударило меня в грудь и отбросило в глубину комнаты. Вокруг меня заметались в вихре сквозняка свитки геологических карт. Когда я снова заглянул в окно — гора дымилась, как потухающий вулкан.

Тысячи тонн руды были обрушены, теперь осталось только выбрать ее и погрузить в вагоны.

И мне вспомнился тот обушок, который был найден вместе с цепями в яме у подножья этой горы.

Богатырская симфония

В один из субботних вечеров я сидел за письменным столом в пустой гулкой квартире Олега Александровича и приводил в порядок записи своего текелийского дневника. Вокруг моей тетрадки громоздились камни. Среди них — молчаливых и безликих — я чувствовал себя одиноко. Камни заговаривали только с их повелителем. Он, как факир, взмахивал над ними невидимой волшебной палочкой, и камни, искрясь вкрапинами руд и сверкая гранями, начинали сплетать упоительные легенды о загадочном и скрытном крае. Я тоже брал в руки этих заколдованных «шехерезад», задумчиво вертел, рассматривал их под светом настольной лампы. Но они с презрением отвергали мое общество и упорно хранили молчание. Я растерянно возвращал их на место и озирался по сторонам. В полутемной комнате всюду таились все те же камни — гордые отпрыски величавых вершин. И вдруг в сумраке угла я наталкивался взглядом на две светящиеся точки. Это были янтарные глаза чучела.

Вглядевшись, я начинал различать и неясный силуэт угрюмой птицы. Орел, готовый каждый миг