Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

Я наперечет знал все эти перевалы. Их нельзя было не запомнить, и потому с облегчением наконец отсчитал последний. Машина скатилась в просторную по-майски зеленую долину. Внизу, рассыпавшись на множество рукавов, чешуйчато серебрилась на галечных перекатах одна из рек Семиречья — Каратал.

У шаткого деревянного моста приютилась чайхана — неказистое строение из дикого нетесаного камня с плоской глиняной крышей. Но ни один проезжий не пренебрег ее гостеприимством. Шоферы таскали четвертушками камер ледяную воду и заправляли бурлящие радиаторы. Кони осторожно тянули ее сквозь зубы и то и дело переводили дух: так студена была вода горных ледников! И все мы с наслаждением смывали едкую белесую пыль горной дороги. А от чайханы тянуло дразнящими запахами. Старик-дунганин, мурлыча что-то себе в усы и щурясь от дыма, хлопотал у открытой жаровни, поворачивая на шомполах бараньи шашлыки, не забывая при этом поглядывать в казан, где томились дунганские манты, обжигающие рот огнем красного перца.

Все, кто оказывался здесь в эту минуту, как давно знакомые, садились за длинный тесовый стол под открытым небом. За дымящейся пиалой с темно-зеленым казахским чаем встречались самые разные люди: шоферы, скотогоны, коробейники, развозившие на вьючных лошадях товары для отгонщиков, охотники за архарами, геологи, дорожные рабочие и другой разный люд, кого приводила сюда горная дорога.

Скоро пути разведут их по своим делам. Одни спустятся в Каратальскую долину, где, будто огромные застекленные рамы парников, поблескивают рисовые чеки. Там, в долине, солнце, не знающее туч, и хрустальная вода арыков делают чудеса на плодородной лессовой земле.

Мне приходилось держать в руках восьмикилограммовые корни сахарной свеклы. Из одного такого корня можно добыть полтора килограмма сахара. Я видел, как казахские ребятишки, состязаясь в ловкости, перепрыгивали через арбуз, величиной с добрый валун. Сколько было торжествующего хохота, когда кто-нибудь из них, запнувшись, кубарем скатывался с полосатой и гладкой спины арбуза.

Я знал старого уйгура-садовода. Он привозил на станцию на маленьком черном ослике плетеные корзины с яблоками. Это был знаменитый семиреченский апорт — темно-бордовый, с душистой зеленоватой мякотью, искрящейся на изломе. Возле уйгура — большого шутника и выдумщика — всегда собиралась толпа.

— Кому яблоки бесплатно? — нараспев выкрикивал он. — Подходи, бери. Подходи! Кто в карман одно яблоко положит, тот денег не плати. Кто два положит, тот забирай моего ишака.

Некоторые соблазнялись, пробовали засунуть апорт в карманы и отходили посрамленными: ни в какой карман яблоко не лезло.

— Я не виноват, я не виноват, — разводил руками садовод, прищелкивал языком. — Пришей карман большой и забирай моего ишака.

Тех же, кто отправится в горы, ждут другие богатства: самоцветы и горные пастбища, леса тянь-шаньских елей и цветные руды, альпийский мед и круторогие архары. Каждый находил там себе дело по сердцу и пробирался опасными тропами с обушком геолога, кочевым кошем табунщика, с топором лесоруба, ружьем следопыта или песней акына.

Мне тоже надо было в горы, и я, разглядывая сидящих за столом, искал себе попутчика. Он появился неожиданно.

— А, Сейтгали!

Это воскликнул чайханщик, и все обернулись на его голос. Чайханщик, широко раскинув руки и улыбаясь так, что его черные смеющиеся глаза почти совсем зажмурились, мелкими шажками спешил навстречу двум всадникам, подъехавшим к коновязи. На низкорослой буланой лошади в деревянном седле с высокой лукой прямо и крепко сидел сухой старый казах. Он был одет в синий стеганый чапан и белую войлочную шляпу, края которой надрезаны над каждым ухом и обшиты кругом полоской кожи. Две такие же полоски перекрещивали тулью. Узкое и сильно сдавленное с боков лицо, продубленное солнцем и ветрами, с выражением какой-то странной неподвижности, заканчивалось совершенно белым пучком бороды. Позади с седла свисали на обе стороны два мешка из бараньих шкур. Казаха сопровождал мальчик лет девяти в такой же войлочной шляпе и живописном жилете из бордового бархата.

Всадники спешились. Мы потеснились за своим столом. Чайханщик принес чаю.

— Куда путь держим, Сейтгали? — суетился он возле казаха. — Опять на джайляу? Ай-яй, как далеко! Надо много кушать, много чаю пить.

Старик в ответ тряс бородкой, макал ее в пиалу. С бороды сбегали капельки чая и падали в чашку.

И тут только я сообразил, что старый казах ничего не видит. В темной глубине морщин были утоплены неподвижные белесые, будто обмороженные глаза. С холодной сосредоточенностью они глядели поверх наших голов в глухую каменную стену чайханы.

Этот человек, лишенный самого великого блага — видеть мир собственными глазами, неподвижный и отчужденный, казался здесь чужим и лишним. Пристроившись на уголке стола, он молча сидел среди живого разговора и здорового добродушного смеха. Он не видел этих людей, от которых веяло неистощимой полнотой жизни, энергией и жаждой деятельности. Какой-то геолог, давно не бритый, с облупленным носом, на котором пар от чая шевелил остатки кожи, похожие на кусочки папиросной бумаги, обгрызал крепкими белыми зубами палку с шашлыком и разглядывал истертую геологическую схему, разостланную на коленях. А рядом один водитель доказывал другому, как ближе проехать к озеру Алакуль. Отодвинув еду, он жестким, синим от мазута ногтем большого пальца чертил на досках стола путь к этому озеру и сердито ерошил чуб, когда друг качал головой в знак несогласия.

Я понимал нетерпение и горячность этих людей. Этот край никого не оставлял равнодушным. Всякого, кому довелось его увидеть, он удивлял, как удивляет неожиданно открывшаяся с высоты горного перевала панорама ландшафта. Богат, неповторим и неизмеримо огромен встает он перед взором! И человек, пораженный своим открытием, так и остается в неизменном состоянии восторга и восхищения. Это чувство влюбленности и порождает в людях неистощимую энергию.

Здесь все делается с юношеским увлечением. Я видел, как строители, подвесив над пропастью стометровый акведук, по которому была пущена вода в соседнюю засушливую долину, в порыве победного восторга швыряли свои шапки в бетонный желоб, и поток воды стремительно мчал их — засаленные и пыльные кепки арматурщиков и бетонщиков — над туманной глубиной покоренного ущелья.

И я, поглядывая на слепого, думал о горечи быть вот так отрешенным от окружающей жизни. Очевидно, и все остальные, обнаружив слепоту казаха, испытывали то же чувство удручающей неловкости, потому что постепенно затихли разговоры и люди уткнулись в свои тарелки.

Меня кто-то тронул за плечо. Я обернулся. Это был чайханщик.

— С ним поедешь, — он кивнул на слепого. — Я скажу ему.

Я удивленно вскинул глаза на чайханщика.

— Сейтгали дорогу знает, как я свой казан.

Чайханщик о чем-то пошептался с казахом, и тот,