Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

не решаясь присесть, стояли парни. А где-то в тени юрты перешептывались быстроглазые кызынки и пожилые женщины. Никто не попросит Сейтгали об этом. Они понимают— это не так просто. Гостю надо собраться с мыслями.

Над горами взошла луна. Будто оцинкованные, тускло заблестели снежные вершины. А внизу, на дне котловины, пролитой ртутью засеребрился ручей. Сейтгали сидел, перебирая пальцами на коленях, и в его застывших глазах, сухих и холодных, трепетно дрожало по маленькой луне.

Все ждали. Наконец рука Сейтгали потянулась к кожаному мешку, и в лунном свете блеснул отполированный бок домбры. Разговоры и шепот стихли. Жадные глаза устремились на пальцы слепца.

Сейтгали ущипнул струны, будто проверяя их готовность, и прикрыл глаза. Бархатистый приглушенный звук задрожал в чуткой хрустальной тишине горного воздуха.

Вдруг Сейтгали с силой, наотмашь ударил сразу по обеим струнам указательным пальцем, и струны мгновенно исчезли, растворились в гулком напряженном дрожании. Домбра запела. Она клокотала от внезапного бешеного ритма, похожего на стремительную скачку аргамака.

Неожиданно звук оборвался. Но мелодия не исчезла. Ее тотчас подхватил высокий и сильный голос — страстный и вдохновенный. Без слов, без переходов, одним протяжным, каким-то воинственным выкриком. Это было своеобразным голосовым аккордом, вслед за которым градом просыпался речитатив песни.

Лицо Сейтгали преобразилось. Исчезла его напряженная скованность. Седые клокастые брови то взлетали вверх, будто крылья птицы, то сурово хмурились. В уголках оживших глаз непрерывно вспыхивали и гасли лучики морщин. Длинная седая борода дрожала, когда в горле акына кипела песня. Когда же он смолкал, слушая домбру, борода ложилась на гриф и путалась в гудящих струнах.

Я не понимал всех слов песни: так она была горяча и стремительна. Но живой струящийся напев, темпераментное чередование звуков домбры и человеческого голоса зажигали и приковывали, как магнит.

Я знал, это была импровизация. Акыны редко перепевают чужие мелодии. Услышать песню акына — значит увидеть ее рождение. Только что оторванная от сердца, она проливалась наружу обжигающей струей мысли и чувства.

Сейтгали не жаловался на свою судьбу. Он пел что-то такое, что радостно волновало. Я видел, как у людей горячо блестели глаза.

— О чем он поет? — спросил я соседа-чабана.

Чабан ответил не сразу. Захваченный песней, он не слышал моих слов. Я подергал его за рукав и повторил свой вопрос.

— Хорошую песню поет Сейтгали-ата. Ай какая песня! Джаксы песня! Все его считают слабым человеком, жалеют. Но он совсем не слабый. Когда звучит его домбра — сдвигаются камни. Сейтгали очень сильный человек. Потому что песня его помогает людям. Один раз люди захотели построить мост через ущелье. Но ущелье было такое широкое, что даже орел не осмеливался перелететь через него. И люди растерялись. Тогда Сейтгали взял домбру, которую всегда возит с собой по дорогам Джеты-су, и запел. Горы дрогнули и сдвинулись. И люди построили мост через ущелье.

И это правда, — добавил чабан. — После я сам ездил по тому мосту.

Весь вечер Сейтгали пел свои песни. Они летели над дремлющей глубиной долины. Они отдавались в гулких скалах далеким многоголосым эхом. И чудилось мне, будто Сейтгали и в самом деле пробудил от вечного сна горные пики, и теперь они послушно подпевали акыну. Пел Сейтгали, и пели горы. Люди слушали. Лица их светились счастьем.

Чтобы не мешать, я сел в тени юрты и, закрыв глаза, вслушивался в своеобразную перекличку человека и горных высот. И грезился мне в этих напевах то стремительный бег водопадов, то тихий шелест цветов на горных пастбищах. Эти песни были сотканы из всего того, что улавливала из биения окружающей жизни чуткая, всевидящая душа певца. Он пел о своей земле. По ней он ходил, как хозяин, не нуждаясь в поводырях. Кто-то принес и положил на колени акына ягненка. Чем еще могли отблагодарить простые пастухи за песни? Ягненок, перепуганный людьми и светом костра, забился, жалобно заблеял. Старик бережно прижал его к груди. Пальцы погрузились в мягкий белый дым шерсти. Корявые, черные пальцы старого человека перебирали шелковистое руно, и ягненок, почувствовав ласку этих пальцев, вдруг ткнулся лобастой головкой в колени старого чабана и затих. Сейтгали осторожно поставил барашка на кошму. Неуверенно переступая на высоких непослушных ножках, ягненок побежал к тырлу. Старик сидел, прислушиваясь к удаляющемуся блеянию ягненка. В его глазах отразилась глубокая дума. И кто знает, о чем размышлял старый чабан? Может, он вспоминал то далекое время, когда впервые гнал отару по степи, охваченной бурей революции? А может, слагал новую песню о новой жизни?

1959

«Ради нескольких строчек в газете…»

Я взял эти слова из популярной журналистской песни не случайно. Воистину, пути газетчика неисповедимы!

Расскажу об одной такой корреспондентской дороге. Было это давно, в марте 1952 года. Передо мной поставили задачу — организовать полосу из авторских выступлений комсомольцев деревни Сухая Рыльского района, где тогда руководил колхозом известный председатель, дважды Герой Социалистического Труда Федор Павлович Максимов. На поездку, сбор и подготовку материалов мне давалось… три дня.

Я оделся потеплее согласно пословице: марток — надевай трое порток, сел в утренний рабочий поезд и покатил. Пока ехал до Льгова, продумал план полосы. Там пересел на автобус. В заснеженный Рыльск добрались с запозданием. По моим расчетам, я сегодня же должен был попасть в колхоз, с тем чтобы завтра на рассвете вернуться в райцентр к утрешнему автобусу.

Побежал в райком комсомола попросить какую-нибудь машину. Меня сразу же огорошили:

— Какая машина? Занесло все дороги.

— Может, лошадь есть?

— И лошадь не пройдет. По дороге в Сухую лога занесло до самого верха. Ночуйте. А там что-нибудь придумаем.

Как это — ночуйте? Я даже взмок от безвыходности положения. А не позвонить ли в редакцию и сказать, что так, мол, и так, проехать нельзя? Но это означало подвести газету, товарищей. Нет, только не это! И мысль лихорадочно искала решение.

«Лыжи!» — вдруг осенило меня.

Лыжи мне принесли. Правда, плохонькие, с растрепанными ремнями, но это был все-таки «транспорт». Я заскочил в ларек, купил себе на всякий случай кусок колбасы, булку, запихнул за пазуху и побежал.

Дороги и на самом деле не было никакой. Свежая, волнистая от наметей целина уходила к горизонту. Я ориентировался по телефонным столбам, по пояс утопавшим в сугробах. Других примет пути на Сухую не было.

Экономя строчки, не буду рассказывать, как тяжело, неудобно было бежать в ватном длиннополом пальто, обшитых кожей войлочных бурках, как градом катил пот из-под шапки, как неожиданно рвались лыжные ремни,