Избранные произведения писателей Южной Азии - Такажи Шивасанкара Пиллэ

— А для чего тогда?

Петух одержал верх в погоне. И теперь курица с пылающим гребешком покорно ходила с ним рядом. Вдруг петух остановился, поднял левую ногу и, выпятив грудь, испустил хриплый и гордый крик.

На крик этот вышел из дома живший по соседству ювелир, подошел к группе зевак, поглядел на заморских птиц, спросил:

— Это он кричал?

Ювелир был старый и беззубый. Седые волосы росли на его груди, торчали из ушей. Он поднял руку, в которой держал щипцы, и произнес:

— Сколько лет я слушаю по утрам петухов. От первого крика на заре. Но такого еще никогда не слышал.

— Это государственный петух, — гордо сказал староста.

— Ого, — удивился ювелир, — сто рупий, наверно, не меньше, стоит эта пара.

— Похоже на то, — согласился староста. — Сейчас правительство проводит реформу в деревнях. Нам велено хорошенько смотреть за этой парой, чтобы они быстро размножались. Тогда лет через шесть в деревне будут только такие куры.

Так вот в чем дело! Вот зачем эти куры! Махада сказал:

— Значит, это государственные куры, патил?

— Ну да!

— Порода-то нежная. Не дай бог, болезнь какая пристанет. Что тогда делать?

Староста призадумался. До сих пор такая мысль не приходила ему в голову. Но, поразмыслив, он ответил:

— Английские куры не болеют, Махада. А заболеют, правительство пришлет порошки. Как дашь, сразу поправятся.

— Это хорошо, патил. Если мои заболеют, я приду к тебе.

— Ну и болван! Лекарство-то английское. Нашим курам оно не поможет, — схитрил староста.

Крестьяне стали понемногу расходиться, отправились на луга, толкуя о заморских курах.

Спустя несколько дней в деревне неожиданно появилась арба ревизора. Староста до смерти перепугался.

В храме Марути[106] расстелили ковер, положили подушки, валики под спину. Возница ревизора приказал старосте скорее принести воды. Умывшись, ревизор повеселел, потребовал бумаги. Ему принесли груду расписок, прошений и прочих документов, и он с головой погрузился в них, принялся выискивать ошибки. Староста и податной боязливо присели на краешек ковра. Почтенные деревенские старцы, в пиджаках и с покрытыми головами, в напряженных позах застыли в сторонке. Снаружи, на площади, было пусто, только нищий чертил камешком что-то в пыли. Больше никто не решался подойти к храму. Было так тихо, что каждый боялся пошевельнуться. Лишь изредка кто-нибудь неслышно шептал что-то соседу. Ревизор, нацепив очки на огромный нос, шелестел бумагами, листал их, перекладывал, рылся в пухлых пачках.

У стены храма столбом замер возница. Он, не мигая, глядел в угол, где на вешалке висел синий форменный мундир ревизора, а внизу лежали стянутый кожаными ремнями тюк с постелью, корзина со съестным, ковш для питья, зонтик и небольшая кожаная сумка — дорожное имущество сахиба.

И вдруг точно взорвалась бомба.

— Ослы! Бесстыдники! Подлецы! — завопил ревизор. — Хлеб казенный даром жрете! В цирюльники бы шли![107] Бездельники! Отцы за вас работать будут?[108]

У старосты и податного вытянулись лица. Они вздрогнули, прижали руки к груди и втянули головы в плечи, словно ожидая, что ревизор их ударит. Старцы затряслись от страха и плотнее придвинулись друг к другу. Они испугались, что ревизор сейчас спросит, чего это они здесь торчат. Но встать и уйти не решались.

От гнева лицо ревизора сделалось медно-красным, из его горла вырывались нечленораздельные звуки.

— Скоты! Дармоеды! — снова завопил он. — Как дело делаешь, кулкарни?[109] Разбойник! Прохвост! Людей грабишь? Всех я вас!

Староста с мольбой протянул руки:

— Помилуй, господин.

— Помиловать? Бесстыдники! Проходимцы! Сколько дохода вместе сожрали? Ослы! Негодяи!

Ревизор брызгал слюной, он шипел, как маис на сковороде. Староста совсем сник. Податной делал вид, что напуган до смерти, но про себя думал: «Кричи-кричи! Мало вас здесь перебывало? Не продырявлюсь от твоего крика».

Ревизор орал до самого полудня, отыскал сто тысяч ошибок и с тем принялся за обед. Опустошив корзину с едой, он приутих и лег поспать в холодке. А возница ревизора отвел в сторону голодного, напуганного старосту и зашептал ему в ухо:

— Приготовь вкусный ужин для сахиба — и все сойдет.

— Ну? — обрадовался староста. — Чего-нибудь сладкого?

— Зачем сладкого? Чего-нибудь посущественней. Курицу там зарежь, еще…

— Хорошо, хорошо. Сделаю, — торопливо согласился староста.

Он прибежал домой и, запыхавшись, сказал жене:

— Сахиб до вечера останется. Надо приготовить хороший ужин.

К вечеру ужин был готов. Возница пришел, сложил его в корзину и унес. Ревизор насытился, размяк и подобрел. Он написал положительный отзыв и собрался уезжать.

— Вкусно у тебя готовят, патил! Я и не знал, что у вас такие замечательные куры.

Староста заулыбался, робко предложил:

— Если хотите, возьмите на дорогу еще парочку.

Ревизор ничего не ответил, но его возница пошел следом за старостой.

— Сахибу очень понравились куры, — сказал жене староста. — Требует еще, чтобы взять в дорогу. Говорит:

«Я не знал, что у тебя такие вкусные куры».

— Ишь, разгорелся аппетит у твоего сахиба! Кур требует. Сказал бы ему, что нет у нас хороших кур.

— ??

— Каждый будет приезжать и кур требовать? Так у меня ни одной птицы в курятнике не останется. Не наших кур я сегодня зарезала.

— Что-о-о?!

— Казенных, тех, что прислали.

У старосты подкосились ноги.

— Врешь?!

— Ну да. Чего мне врать?

— Боже мой! — простонал староста. — На виселицу меня отправить захотела?

Возница стоял у двери и все слышал. Староста увидел, как он повернулся, направился к арбе, и с ужасом подумал, что вот сейчас все это станет известно сахибу. Стеная и хватаясь за голову, староста бросился вслед за возницей, чтобы как-нибудь уладить дело. Он догнал ревизора, когда тот, развалясь в арбе, уже выезжал из деревни. Понурив голову, как побитая собака, поплелся староста рядом с арбой.

Ревизор спросил:

— Принес курицу, патил?

Староста жалко улыбнулся, беспомощно развел руками:

— Нет больше таких кур, сахиб.

— Каких «таких»?

— Английских, сахиб.

— Ишь ты! Английских кур держишь?

— Нет, сахиб, не мои это были. Это…

— Что это? Чего замолчал?

— Да вот, сахиб.

— Ну!

— Смилуйся, сахиб! Жена виновата. Без меня, сахиб, казенных кур погубила.

— Осел! Бесстыдник!

Староста повалился в пыль перед арбой, жалобно взывая:

— Смилуйся, господин!

— Смилуйся-смилуйся! Да теперь калектар[110] сожрет меня, с живого шкуру сдерет. Болван! Негодяй!

— Не моя вина, сахиб, жена схитрила. Я и не знал. Пожалей на первый раз, сахиб. Смилуйся, господин!

Целую милю так и двигалась эта процессия: арба с ревизором, а за ней староста. Ревизор сыпал проклятиями, староста падал ниц, кланялся, умолял. Наконец сахиб сказал:

— Ступай назад! Напиши мне донесение, что куры от болезни подохли. Я дам подтверждение. Пошел! Убирайся! Осел! Мошенник!