Избранные произведения писателей Южной Азии - Такажи Шивасанкара Пиллэ

— Отстань, отпусти, Чунну! — вскрикнула она. — Ой, что ты делаешь, Чунну!

Он приподнял мать и закружился с ней, приближаясь к восьмилетнему Бабуа. Мальчик захлопал в ладоши. Прибежал Бунду — трехлетний малыш и застыл в изумлении. Потом он бросился к матери рассказать ей, что вытворяет папа. Из смежной с кухней комнаты послышался глухой и раздраженный голос.

А потом произошло вот что: Чунну разбросал в кухне листки бумаги. Те самые, которые он аккуратно складывал в стопку и берег. Белые листки усеяли пол кухни, — ее было не узнать. Отец попросил Бабуа подобрать их, и тот взялся за это с необыкновенной старательностью. Собирал, складывал листки один к другому. Наконец вся бумага была собрана, связана в пачки и уложена в большой мешок.

Это были газетные вырезки, старые, сплошь исписанные школьные тетради, брошюры, которые до сегодняшнего дня казались ему важными, а сейчас представились обыкновенной макулатурой.

Когда с мешком на плечах Чунну, а точнее — Чуннилал Шарма, бакалавр наук, учитель, спускался по лестнице в кладовую, по его спине прошел холодок в предчувствии того, что вот-вот произойдет самое страшное — скандал с женой! Но его страх в данном случае оказался неосновательным. Путь был свободен.

Утренняя прохлада всегда оживляла его фантазию: он размечтался. Его дети уже взрослые. Трудятся не покладая рук. Не велика беда, что одеты они в обноски и рванье, зато без труда цитируют в своих речах Сартра и Неру. Борются за лучезарное будущее. Они полны энергии. Времена не те, что были прежде, ожидаются большие перемены. Нынешнее, его поколение всех смешит своей старомодностью. И тому подобное…

Тем временем жена Чуннилала налила себе чаю. Чай был крепкий, и две ложечки молока совсем не изменили его цвета. Выпив два-три глотка, она почувствовала облегчение. И тут увидела, что окно на кухне опять закрыто. Она тотчас же поднялась со стула и раздвинула ставни.

Ветер разметал облака по небу и гнал их на запад. Лучи взошедшего солнца сочно брызнули, разбегаясь во все стороны. Трава озарилась багряно-золотым светом. Далекую треугольную гору, казалось, окунули в голубой раствор.

Женщина стояла и любовалась этой картиной. Солнечный свет заливал ее лицо. Ей было хорошо. Она отнесла два ведра воды из кухни в комнату. Потом подошла к печке. Присела. Стала смотреть на пылающие головешки. Ей мерещились красные скалы, истекающие золотистым светом. Между скал вилась узкая тропинка горячей белой золы.

Огонь в печи разгорался трепеща, он звал, искал родственные души.

Она положила еще несколько полешек. Пламя заплясало. Появился огненный, золотой, как солнце, силуэт «играющего на свирели»[112].

Она обвела взглядом всю кухню. Медная посуда, расставленная по полкам, заиграла солнечными зайчиками. Женщина посмотрела на браслеты. Они были голубыми, и голубизна красиво оттеняла цвет кожи на ее запястьях. Неожиданно для самой себя, поддавшись бессознательному порыву, она поднесла руки ко лбу, словно склоняя голову перед чем-то неведомым и могущественным. И тогда умиротворение сошло на нее. Губы тронула слабая улыбка.

В печке гудело пламя. Поднялись кверху, заметались пурпурные, оранжевые, багряные языки. Она так и не начала стряпать. Но все подбрасывала, подкладывала поленья. Пламя набирало силу. Печь пылала жаром.

Женщина была во вчерашнем дне. А что произошло вчера? Что выбило ее из колеи, чуть не свело с ума? Но как она ни напрягала память — ничего не могла вспомнить. Может быть, вчера ничего и не стряслось, ничего особенного, может, это все от ее болезни, от ядов, которые обессиливали, подтачивали ее душу и тело, ослабляли рассудок. Их постоянное воздействие порождало в ней переживания и галлюцинации самоубийцы. События, ускользающие из ее памяти, по-видимому, и создавали гнетущую атмосферу, в которой она сгнивала заживо.

Когда же в красных, пылающих, искрящихся долинах печи распустились золотистые цветы и лозы разродились янтарным виноградом, она вспомнила детство и юность — и ей стало невыносимо жалко себя. Получи она образование, устройся на службу, может быть, ее дом не был бы на грани разорения, не пришлось бы терпеть позора, не входила бы через черный вход старуха-процентщица, по сравнению с которой любой ростовщик — благодетель.

Она вспомнила своих подруг: одна из них стала учительницей в начальной школе, другая — служащей в учреждении, третья — медицинской сестрой. Она с горечью ощутила свою ущербность, жизненную несостоятельность.

Проходит три года — и у нее опять ребенок. Рождение и смерть, долги, стыд, отчаяние от того, что не можешь прокормить семью, и работа, работа, работа!

Но вот что удивляло: среди этих мыслей отсутствовала мысль о муже. Что тут скрывать: когда-то она любила его без памяти. И теперь не считала виновником своих несчастий; хотя нередко срывала на нем злость. Удивительно устроена душа человеческая. Казалось бы, как тут не удержаться и не свалить вину на мужа, когда вся душа кипит злобой против него? Но в первую очередь она кляла себя: «Дуреха, ничему так и не выучилась!»

Женщина вздрогнула. Была бы она ученой — и счастье ее не обошло бы. Она нутром чуяла, что в делах преуспела бы куда больше мужа. Он у нее был из простофиль. Терялся, пасовал перед мелочами жизни. Она считала его настоящим сантом[113], но ни за что не назвала бы глупцом, даже и подумать так не смогла бы.

И тут, когда она, распустив волосы, предавалась размышлениям, неизвестно каким образом сноп искр вылетел из печи и поджег край ее сари.

В это мгновение она рассматривала чайную этикетку: на ней была изображена женщина. Лицо женщины было голубым с коричневыми тенями, и в руке она держала корзину, почему-то доверху полную цветов.

Чуннилал поднял с пола обрывок газеты, положил его на стул с грязным сиденьем, сел. Стал вытаскивать из мешка макулатуру. Среди бумаг попадались тетради, исписанные его детьми. Первые их каракули, арифметические задачки, названия стран и столиц государств, спряжение глагола в санскрите, — чего только в них не было!

Он опять задумался о будущем. Его дети вырастут. Удастся ли им окончить колледж? Денег на покупку книг нет, но он щедро поделится с детьми своими мыслями, идеями, надеждами. Сам будет учить их согласно научной методике. Удержит от соблазна жить так, как живут люди высшего круга, раскроет им глаза на ничтожность и пустоту этой жизни — и они с презрением отнесутся к подобному времяпрепровождению. Они поселятся среди бедняков, ничем не отличающихся от них. Просвещать бедняков, обучать их, пробуждать к новой жизни — нет цели благороднее. Он раздвинет границы их миропонимания, сделает их мышление реалистичным, будет жить