Избранные произведения писателей Южной Азии - Такажи Шивасанкара Пиллэ

Прошло долгих семь с половиной лет, прежде чем снова оказались эти люди в родном Амритсаре, отделенном от Лахора, как бы в насмешку, лишь узкой полосой земли. Конечно, накануне поездки они уверяли себя и своих близких, что им хочется просто посмотреть состязания по травяному хоккею между командами Пакистана и Индии, но в душе каждый из них таил острое, жгучее желание снова пройтись по улицам, которые семь лет назад стали вдруг чужими. И вот теперь приезжие мусульмане поодиночке и толпами бродили по городу. Они с жадностью, с нетерпеливым любопытством впивались глазами во всякий встречный — пусть даже самый обыкновенный — предмет, словно неожиданно перенеслись в какой-то сказочный волшебный мир.

Протискиваясь друг за другом в толчее узких торговых улочек, они возбужденно обменивались восклицаниями:

— Эй, смотри, Фатахдин, на Сахарном рынке почти совсем не видать арабских лавок!

— Помнишь, на этом углу хозяйка торговала горячими лепешками и пловом! А теперь тут какой-то бородач продает бетель!

— А вот он, Соляной базар! Небось эти бабенки так просолились, что лучше держаться подальше, а?..

Снова на улицах Амритсара замелькали остроконечные — на мусульманский манер — тюрбаны, запестрели красные турецкие фески. Многим сегодняшним болельщикам хоккея семь лет назад пришлось в страхе и панике покинуть родной город, и теперь все — увы, неизбежные! — перемены в нем повергали их то в изумление, то в отчаянье.

— О Аллах! Я знаю эту площадь — это же Джаймалсинх! Но почему она такая широкая? Неужели все дома вокруг начисто сгорели?

— Эй, Вали, посмотри-ка — мечеть. Они не превратили ее в сикхский храм!..

В свою очередь, и горожане с неприкрытым интересом разглядывали приезжих из Пакистана. Правда, одни, памятуя прошлое, и сейчас робко уступали дорогу некогда страшным мусульманам, другие, напротив, шли на них, не глядя, напролом, стараясь к тому же задеть ненавистного чужака локтем или плечом. Чаще, однако, местные жители наперебой расспрашивали пришельцев о переменах в Лахоре: так же ли нарядна и великолепна главная улица, красавица Анаркали?.. Верно ли говорят, что сгоревший рынок у Шахаламских ворот заново отстроен?.. А что теперь делается в Кришна-Нагаре?.. В самом ли деле Ришватпура[117] построена на взятки? А правду ли болтают, — хе-хе! — что будто бы девушки-мусульманки нынче не носят паранджу?.. В этих вопросах слышались такая теплота и задушевность, словно речь шла не о городе, а о человеке — близком, родном всем этим тысячам людей. Приезжие из Лахора были сегодня гостями всего Амритсара. С ними радостно было встретиться и говорить о былом.

Вот и Бамбуковый рынок — один из самых захудалых в Амритсаре, до раздела[118] вокруг него теснился небогатый мусульманский квартал. Сам рынок прежде состоял почти целиком из лавок, где торговали бамбуком да еще кое-каким строительным материалом. Все это в одночасье погибло в огне. Пожар на Бамбуковом рынке был, пожалуй, самым трагическим в Амритсаре происшествием тех недобрых дней. Это из-за него поползли по стране слухи, будто огонь поглотил весь город. На самом-то деле сгорели только прилежащие к рынку улицы, притом на каждый погибший в пламени мусульманский дом приходилось пять-шесть индусских. За семь лет кое-кто успел снова отстроиться, но пепелищ было еще много, и, соседствуя с новыми строениями, они болезненно поражали глаз свежего человека.

В этот день на Бамбуковом рынке было по-прежнему тихо и безлюдно, — обитатели его большей частью, как и бедные жилища их, погибли мученической смертью. Тем же, кто уцелел и бежал, недоставало, видно, и сейчас мужества хоть на миг вернуться в родные, но страшные своей памятью места.

Один только тощий старик мусульманин забрел в этот заброшенный квартал. В каком-то забвении оглядывал он и печальные руины, и новые домишки. Подойдя к переулку, ведущему с улицы налево, он привычно свернул было туда… и тут же остановился. Как видно, ему нелегко было сообразить — тот ли это переулок, в который так решительно хотел он вступить мгновение назад. Старик растерянно огляделся по сторонам. В переулке играли малыши, а чуть поодаль две женщины яростно награждали друг друга всяческими нелестными именами.

— Все здесь переменилось, кроме брани! — пробормотал старик мусульманин, тверже опершись на посошок. Худые его колени остро выпирали сквозь узкие штаны, а нижний край долгополой куртки был испещрен заплатами.

Из переулка выскочил плачущий мальчуган. Старик ласково позвал его:

— Иди-ка, иди сюда, сынок! Вот погляди, что я тебе припас!

Он запустил руку в карман куртки, надеясь отыскать там что-нибудь подходящее для подарка. Малыш замолк, но тут же опять скривил губы и залился плачем. Из переулка выбежала девушка лет шестнадцати — семнадцати, схватила мальчика за руку и потащила за собой. Тот, продолжая всхлипывать, попытался вырваться. Тогда девушка подняла его на руки и стала целовать, приговаривая:

— Ну-ну, не плачь, забияка ты мой милый! А то смотри — заберет тебя этот страшный мусульманин! Ну, замолчи же!

Старик опустил обратно в карман монету, которую хотел было подарить малышу. Потом снял барашковую шапку, сунул ее под мышку и почесал голову. В горле его было сухо, колени дрожали от усталости. Поискав взглядом хоть минутного спасения от палящего зноя, он увидел рядом с собой заколоченную досками лавку, встал в ее тень, облокотясь на прилавок, и снова надел шапку.

Угол переулка, где прежде, как ему помнилось, всегда стояли штабеля длинных балок, теперь занимал новый, в три этажа, дом. К нему тянулись электрические провода, на которых неподвижно, словно каменные изваяния, сидели два больших коршуна. Сквозь щель навеса пробивался косой луч солнца, и старик некоторое время разглядывал пылинки, кружащиеся в узкой полосе света. Но тут с его губ сорвалось восклицание:

— Эй, хозяин!

К переулку, погромыхивая связкой ключей, приближался молодой парень. Увидев мусульманина, он остановился.

— Вы как сюда попали, миян-джи?[119] — воскликнул он удивленно.

В груди старика что-то дрогнуло, руки его затряслись, он провел языком по пересохшим губам и, продолжая пристально вглядываться в юношу, спросил:

— А что, сынок, тебя, случаем, не Манори зовут?

Тот перестал играть ключами, крепко сжал их в кулаке и пробормотал:

— Откуда вам известно мое имя?

— Семь лет назад, сынок, ты был еще вот таким, — показал старик ладонью, наклонившись вперед и вымученно улыбаясь.

— А-а-а… Вы, наверное, из Пакистана! — протянул Манори.

— Да, мой дорогой. Но раньше-то мы жили здесь, в этом переулке. Может, слышал — сын мой, Чирагдин, шил для всех вас штаны и рубахи. А за полгода до раздела мы обзавелись тут собственным домом…

— О! Так вы — Гани-миян?

— Да, сынок, я ваш Гани-миян! Никогда уж мне не видеть