Избранные произведения писателей Южной Азии - Такажи Шивасанкара Пиллэ

И, сняв шапку, он несколько раз провел дрожащей рукой по волосам, стараясь сдержать накипавшие на глазах слезы.

— Наверно, вы первым уехали отсюда? — сочувственно откликнулся Манори.

— Да, сынок, на горе свое… на беду свою ушел я один, не дождавшись их… Да если бы и дождался, то вместе с ними бы…

Он запнулся, почувствовав, что этих слов не следовало бы произносить, и замолк совсем, но слезы уже открыто бежали по его морщинистым щекам.

— Не надо, Гани-сахиб, не ворошите старое, — сказал Манори, трогая старика за руку. — Пойдемте, я покажу ваш дом.

А по переулку уже поползла весть, что за углом стоит злодей-мусульманин, который хотел сманить сынишку Рамдаси… Да, да, не подоспей сестра, старик украл бы малыша… Испуганные женщины втащили в дома расставленные у дверей табуретки, потом увели детей, оторвав их от игр. И когда Манори ввел старого Гани в переулок, здесь оставался только бродячий торговец-лавочник да у колодца под смоковницей крепко спал, широко разбросав ноги, Раккха-пахлаван[120]. Впрочем, само собой, из окон и дверей то и дело высовывались любопытные лица. При виде старика мусульманина соседи начали шептаться между собой, — они узнали Абдулгани, отца портного Чирагдина, хотя теперь борода его, некогда черная как смоль, стала совсем седой.

— Вот тут и был ваш дом, — сказал Манори.

Гани замер. Широко раскрытыми глазами смотрел он на то место, где должен был стоять его собственный дом. Он уже успел привыкнуть к мысли о гибели сына, невестки и внуков, но не был готов к новому потрясению. Во рту стало совсем сухо, пуще прежнего задрожали колени.

— Это… это пепелище — мой дом? — еле слышно, не веря глазам своим, спросил старик.

Манори видел, как переменился в лице Гани. Он крепче сжал его локоть и ответил растерянно:

— Но ведь ваш дом сгорел еще в те дни…

Подпираясь посохом, Гани-миян с трудом подошел к самому пепелищу. Это был пустырь, где местами багровели сквозь копоть груды кирпича. Все деревянные и железные части дома давно куда-то исчезли. Бог знает как сохранилась только сильно обгоревшая дверная рама, резко выделявшаяся черным пятном на почти голом месте, да чуть поодаль виднелись еще два обуглившихся шкафа — только кое-где сквозь черноту копоти пробивалась первородная белизна древесины. Пригнувшись, Гани оглядел все пепелище и через силу проговорил:

— Это… Это все, что мне осталось?

И тут ему словно отказали ноги, он опустился на пепелище, ухватившись руками за почерневшую дверную раму и приклонив к ней голову, а из груди его вырвались сдавленные, глухие рыдания:

— О Чирагдин мой!.. О Чирагдин!..

Деревянная рама выстояла на пепелище целых семь лет, прямо и непреклонно выступая из груды золы, но все-таки она стала гнить, и когда Гани-миян прислонился к ней головой, с нее посыпались ветхие белесые волокна, усеивая шапку и волосы старика. Вместе с волокнами из гнилой древесины вывалился земляной червь и пополз прочь по остатку кирпичной стены, из которой все еще торчал конец водопроводной трубы. В поисках нового укрытия червь то и дело приподнимал головку, но скоро, отчаявшись, повернул обратно.

В окнах виднелось все больше и больше любопытствующих лиц. Покачивая головами, соседи тихо говорили друг другу, что сегодня не миновать какой-нибудь беды. Пришел отец Чирагдина, уж теперь-то раскроется история, случившаяся здесь семь лет назад. Всем казалось, что само пепелище должно рассказать старому Гани, как это было… А было это так. Вечером Чираг ужинал с семьей в своей квартире на втором этаже, как вдруг снизу закричал Раккха-пахлаван и велел ему спуститься на минуту, будто бы желая сообщить что-то очень важное. В те годы пахлаван властвовал над всем переулком. Он притеснял даже индусов, что уж говорить о мусульманине Чираге!.. Оставив недоеденный кусок, Чираг спустился по лестнице. Жена его Зубейда и обе дочери — Кишвар и Султана высунулись из окон, чтобы узнать, в чем дело. Но едва Чираг появился в дверях, пахлаван сгреб его за ворот и, протащив несколько шагов за собой, швырнул наземь посреди переулка, а потом уселся ему на грудь. Перехватив занесенную над собой руку пахлавана с ножом, Чираг закричал: «Нет, нет, пахлаван!.. Не убивай меня! Да помогите же! Зубейда, спаси меня!..» Наверху отчаянно заголосили дочери. Зубейда с звериным воплем бросилась вниз по лестнице. Но уже один из учеников Раккхи крепко держал руки отчаянно сопротивляющегося Чирага, а сам пахлаван, коленями прижав к земле несчастного портного, рычал: «Что ты орешь, осел… Я хочу тебя отправить в твой любимый Пакистан! Понял?» И прежде чем Зубейда успела добежать до мужа, пахлаван «отправил его в Пакистан»…

Окна и двери соседей сразу захлопнулись, тем самым свидетели словно бы освобождали себя от всякой ответственности за случившееся. Но и за запертыми окнами они долго еще слышали надрывающие душу крики и плач Зубейды, Кишвар и Султаны. Впрочем, Раккха-пахлаван и его подручные в ту же ночь «отправили» всех троих в Пакистан, но другим, более длинным и мучительным путем. Трупы их позже были обнаружены в водах ближнего канала.

Два дня в доме убитого шел грабеж. На вторую ночь жилище мусульманина кто-то поджег. В ярости Раккха-пахлаван поклялся, что поджигателя живьем закопает в землю, ибо для того лишь и порешил Чирага, чтобы завладеть его домом. Он давно заготовил все священные жертвенные припасы, надеясь без отлагательств совершить в новом своем жилье обряд очищения от мусульманской скверны. Но поджигатель так и не отыскался, потому и угроза закопать его живьем осталась неисполненной. Тем не менее все семь лет Раккха-пахлаван считал пепелище своим владением и не позволял там ни привязать скотину, ни даже расположиться с лотком для торговли. Никто не смел взять с пепелища и обломок кирпича…

Вот теперь соседи и надеялись, что вся эта история так или иначе достигнет ушей старого Гани. А тот скреб ногтями золу родного пепелища, сыпал ее на себя и, прижимаясь грудью к уцелевшей дверной раме, сквозь рыдания причитал:

— Ну скажи мне, Чирагдин, скажи мне!.. Куда ты ушел от меня?.. О Кишвар, о Султана, детки мои милые, на кого покинули вы старого Гани? О-хо-хо-хо-о-о!..

И с прогнившей дверной рамы все сыпались и сыпались иссохшие древесные волокна.

Наконец кто-то разбудил спавшего под смоковницей Раккху-пахлавана, а может, он и сам проснулся. Когда ему сказали, что из Пакистана пришел Абдулгани и сидит на своем пепелище, рот его вдруг наполнился слюной, он хрипло закашлялся и сплюнул на каменную