Повести монгольских писателей. Том второй - Пурэвийн Хорло

припомнил подробности, хотя все эти дни после того вечера и ночи душе моей не давало покоя чувство вины перед Саран, доверие которой я обманул. До сегодняшнего дня я же так сожалел о случившемся!..

В один из дней перед отъездом в область я показал Должин, где живу, и как бы между прочим пригласил зайти вечером.

— Будет время — зайду, если, конечно, ты вечером никуда не исчезнешь, — пообещала Должин. Она действительно могла прийти, а потому хлопот у меня был полон рот. Я помыл полы, приготовил закуски и даже купил бутылку водки. Стало вечереть, я то и дело смотрел на часы. Это же так понятно: когда ты молод, когда к тебе, жителю дальнего поселка, обещает зайти столичная знакомая, есть от чего волноваться. Прождал я Должин довольно долго. Уж я и на улицу выходил, и книгу какую-то листал, и, потеряв всякое терпение, глядел невидящим взором в окно… Хлопнула дверь — на пороге стояла Должин. Мы с ней выпили по рюмке, разговорились и за беседой не заметили, как пролетело время. Было уже поздно, выпроваживать гостью мне было неудобно, но все же я ей намекнул:

— Посмотри-ка, ночь уже на дворе. Ты как? Здесь переночуешь?

Но Должин не на шутку встревожилась:

— Что ты, к себе пойду, в гостиницу. Проводишь меня?

Когда мы подошли к гостинице, дверь была уже заперта. И сколько мы ни стучали, изнутри так никто и не отозвался. Должин стояла растерянно, не зная, что предпринять дальше.

— Надо же!.. Заснули — и ни ответа тебе, ни привета, — сокрушенно произнесла она и посмотрела на меня, будто говоря: «Что же, теперь делать нечего, пойдем к тебе». И у меня не хватило силы воли отказать этим полным веры и симпатии глазам.

Возвращаясь с ней к своему дому в ту ясную тихую ночь, я вызывал в воображении спокойное лицо Саран, представлял себе, как лежит она в белой юрте с открытыми глазами и думает обо мне. Потом веселый щебет Должин и ее влюбленный взгляд отвлекли меня от размышлений, а когда в комнате потух свет и не стало видно стоящей на столе фотокарточки, что-то внутри у меня будто сломалось и я потерял голову…

Дней через десять от Саран пришло письмо. В нем было всего несколько строчек. После обычных приветствий она написала:

«Слышала о твоих похождениях от одного хорошо знающего тебя человека. Очень в тебя я верила, а ты оказался лживым, непостоянным. Не обижай никого так, как обидел меня».

И подпись: Саран. Конверт отправлен из Улан-Батора. Снова и снова перечитывал я этот листок. Вот и ушла от меня радость, так недавно наполнявшая все мое существо. Теперь и надеяться было не на что. Но ведь любовь моя к Саран нисколько не остыла. Я постоянно думал о ней и еще о том, кто же это так услужливо сообщил ей о моем падении. Не Сэвжид же… Но почему это мать Саран сказала, что письмо для меня может быть оставлено у Сэвжида?

В ту осень я работал на пункте искусственного осеменения овец. Иной раз просиживал в лаборатории до одиннадцати вечера и, шагая домой, поглядывал на взошедшую луну и думал: где-то ты сейчас, моя луна, моя Саран? Водишь ли где-нибудь, как и прежде, до полуночи свой трактор по волнующейся ниве? А может быть, пересмеиваешься с новыми подругами в полевой студенческой палатке? Радуешься, наверное, вновь повстречавшемуся счастью и вовсе не вспоминаешь обо мне, бедном парне из худона… С некоторых пор Саран вновь завладела всеми моими помыслами. «Зачем травишь себе душу, к чему эти бесплодные мечты о девушке, которая перестала тебя любить? Она же уехала и пренебрегла твоей любовью. Поначалу ты вел себя как и подобает мужчине, так что же сейчас раскис, затосковал, завздыхал?» — домогался ответа чей-то голос внутри меня. Первая моя, сгоряча, мысль о том, что я легко забуду Саран, оказалась на поверку обычным тщеславием молодости. Теперь каждый проходящий день подтверждал, что такой девушки, как Саран, мне уже не найти, и вскоре я понял, что никогда не забуду ее серьезного и спокойного взгляда, что Саран — моя единственная настоящая любовь.

На редкость красива наша золотая осень, особенно когда войдет в силу и заблестит всеми своими красками. На том поле, что весной засевала Саран, заколосились на удивление тучные хлеба. Вместе с ними дала ростки и наша любовь, но теперь эти всходы оказались побиты градом… Ох-хо-хо. Улетела в теплые страны пара гусей, которых мы видели вдвоем с Саран. Вот и Должин отработала практику и исчезла, как сон, как мираж. Но ничто не проходит бесследно, все так или иначе запечатлевается в душе человека.

Вскоре я услышал, что Саран поступила в университет, и обрадовался — первокурсники ездят на осенние работы в худон. Куда же ее пошлют? А вдруг… Я даже стал ревновать Саран к кому-то неизвестному. Смех, да и только! Замахал кулаками после драки. И ждал, всю осень ждал от нее письма. А сколько я сам написал ей писем — теперь и не вспомнить. Ни на одно она не ответила. И много уже прошло времени, когда однажды сердце все-таки подсказало, что она меня любит.

Итак, связь между нами прервалась, она так и не написала, а у меня сменился адрес — я переехал на работу в другое место.

Со времени нашей разлуки прошло два года. Летом, во время отпуска, я приехал в Улан-Батор. Я стоял на платформе железнодорожного вокзала, провожая приятеля в Сайншанд, как вдруг меня окликнул мягкий женский голос. Я обернулся — прямо на меня шла кареглазая, с чуть веснушчатым лицом женщина лет двадцати в коричневом шелковом дэле.

— Кого я вижу! Редкий человек в наших краях. А я тебя еще во-он оттуда узнала. — Вот так совершенно неожиданно я встретился со своей Саран, о которой столько мечтал и грустил. Разговаривала она со мной так же, как и прежде.

— Как здоровье? Где сейчас обитаешь?

— В конце той осени перевелся в областной сельскохозяйственный отдел. Здесь вот уже несколько дней, в отпуске.

— Ну и как — рад, что со мной встретился? — рассмеялась Саран.

— Конечно, рад.

— Ты слышал обо мне? В тот год поступила в медицинский институт, весной больше трех месяцев проболталась, еле-еле сдала сессию, чуть не вылетела в академический отпуск… Когда-то я еще стану врачом, пока и половины пути не пройдено.

— Что ты! Оглянуться не успеешь, как закончишь, — сказал я успокоительным тоном. Вокруг нас было столпотворение. Людские потоки растекались по платформе. Одна