Путь Абая. Книга IV - Мухтар Омарханович Ауэзов

То ли не ведали о решении отца привезти тело Абиша домой, то ли знали, но все равно обливали Абая грязью в его собственном очаге. Самая близкая родня - и те словно скрытые враги, чьи слезы притворны, а слова сочувствия - как проклятья!

Абай заранее знал, что найдутся злые языки, предчувствовал подобные слова. Но, подумав о неимоверной тяжести дороги в весеннюю распутицу, он, ни с кем не посоветовавшись, распорядился временно захоронить сына в Алматы. Уже тогда, наедине с самим собой, сказав «Аманат!» - понимал, что не дадут покоя не только ему, но главное - духу Абиша!

Теперь было ясно, что в своей печали аул на Акшокы нуждается в мужчинах. Сам Абай поехать не мог, ожидая Магаша. Не долго думая, он отправил в аул Какитая. Возле Абая из джигитов остался один Дармен.

Когда Какитай с Акылбаем уехали, Абай опять погрузился в молчание, переживая удар судьбы, тяжелее которого еще не было во всей его жизни.

Тем временем люди прослышали о горе Абая и потянулись к нему в дом. С утра до вечера шли потоком. Пришли грузчики из Затона, во главе с Абеном и Сеитом, наведались и городские торговцы, чиновники-толмачи, даже муллы, послушники медресе.

Абай не в силах был принять всех, но с многими разговаривал охотно. Когда решили побыть с ним рядом Сеил и Дамежан, отвлечь его и утешить, также заставить хоть что-нибудь съесть, он душевно встретил и проводил их. Приветил он также и Абе-на, который считал Абиша за вожака и друга, после событий, связанных с бегством Дармена и Макен.

- Спасибо, что пришли помянуть Абиша, - сказал Абай людям, пришедшим вместе с Абеном. - Не ради меня. Думаю, дух Абиша также благодарен вам и рад, что я сел вместе с вами за трапезу, рассеяв мою печаль.

Абен, хорошо понимавший все горе Абая и всецело разделявший его, так ответил ему:

- Мы тоже чувствуем себя осиротевшими! Кто из таких ученых людей, как Абиш, мог понять простой люд? В свое время он направил нас, повел за собой. Дармен и Макен нашли в нем опору и защиту.

Все сказанное Абеном было большим утешением, особенно трогали последние слова:

- О таком друге можно только мечтать! Славный ты наш, милый и родной Абиш! Как мы будем теперь без тебя?

Порой, когда Абаем всецело владели тяжелые, горькие думы, и он, по своей новой привычке, говорил сам с собой шепотом, то как-то внезапно, безо всякого его порыва к сочинительству, к Абаю подступали слова, и эти слова были стихами...

Стоило остаться в одиночестве, как приходилось выбирать одно из двух одинаково мучительных состояний - либо проливать слезы, истекающие с такой острой болью, будто не слезы это вовсе, а сама кровь, либо выплескивать эти слезы и кровь на бумагу.

Весь этот день то на устах, то на бумаге, - переписываемые или повторяемые снова и снова шепотом, появлялись слова:

Смерть, ответь, как посмела ты Сына взять себе моего?

Когда Абен и его товарищи ушли, он опять сел за стол, продолжая выписывать и зачеркивать строки, один и тот же мотив, который преображался, изменяясь, пока не застыл в единственно возможном сочетании слов. Так сказал Абен, неожиданно подтолкнув и Абая к мысли: милый, славный Абиш был не только мечтой отца, но и других, не родных, людей, мечтой иного, более юного поколения, мечтой всего народа...

Я ушедшее замыкал.

Он глашатаем нового был. Все надежды я потерял, Ужас кости мой пронзил. Одряхлел я, стал стариком, В сердце боль - горячей огня. Горе длинным своим бичом По глазам хлестнуло меня.

Если бы смерть не унесла Абиша, то не только отрадой отца он мог стать, опорой родного аула, его домочадцев, близких людей, но верой и правдой служил бы народу, стал бы его светочем во тьме невежества. И теперь Абай исходил слезами не просто как скорбящий отец, но и как подвижник, радетель своего народа, каковым он и был всю жизнь, неся на плечах бремя не только главы аула, предводителя сородичей, но и тягот всех казахов, избранный на то самой судьбой.

Все обдуманно делал ты, Не обманывал никого.

Был отважным и смелым ты

И удачливым оттого.

Смерть, ответь, как посмела ты

Сына взять себе моего?1 64 радость поэтической удачи испытал Абай, но острую боль в груди, будто только что глотнул смертельного яда...

Одно утешало порой, хоть немного и ненадолго: в своем горе Абай не был одинок, причем не только казахи, сородичи близко к сердцу принимали утрату, но и многие инородцы, русские жители этого города. Искренне, не в пример некоторым «родичам», как те называли себя.

Павлов пришел к Абаю первым и три дня, с утра до вечера, был с ним неразлучно. Сразу после трагической вести Абай чувствовал себя особенно плохо, в какой-то миг подвело сердце, и он рухнул без сознания, упал прямо на руки Павлова, который не зря оставался рядом. Видя беспомощность Абая, горе и отчаянье, пожирающие его, словно зловещее внутреннее пламя, Павлов жалел его, как родного отца, успокаивал и утешал часами, пока они сидели в комнате вдвоем. Раз вышел, сходил домой, принес пачку писем.

- Ибрагим Кунанбаевич, это письма Абдрахима ко мне, - сказал он. - За последние четыре-пять лет. Вы увидите, какой высоты достигла его мысль. Думаю, это утешит вас. Сколько всего он познал, до каких благородных помыслов дошел, насколько взлетел умом и сердцем за столь короткую жизнь!

Письма сына Абай хранил под подушкой, аккуратно завернув их в вощеную бумагу.

Абиш переписывался не только с Павловым, но и с другими русскими, например, с Евгением Петровичем Михайловым, который знал все о его делах за последние годы, узнал и о болезни, смерти Абиша, прислал свои искренние соболезнования.

Старый друг Абая, человек прекрасной души, Михайлов был изгнан из Семипалатинска много лет назад и жил в стороне Зайсана, у отрогов Алтайских гор, порой странствуя где-то, порой занимаясь науками или сочинительством.

В своем письме он пытался утешить Абая, утверждая, что за свою короткую жизнь Абиш повидал, узнал больше, чем иной древний старик. Он также рассказывал о детстве Абиша, о его проделках в начальной русской школе, куда сам и привел его за руку. В те первые дни аульный мальчик дичился людей, боялся самой школы, обнимал Евгения Петровича, словно родного