Путь Абая. Книга IV - Мухтар Омарханович Ауэзов

Все это бывший учитель описал прекрасным языком, сумев не только утешить Абая, как Павлов, но и натолкнуть на столь глубокие размышления, что и его слова отозвались новыми стихами, полными мысли, чувства и в то же время - лаконичными, скупыми...

Жил он вовсе не напоказ, Умудреннее старца был. Беспокоился он о нас, Об оставшихся он грустил.

Хотя Абай подолгу и был один, но это нельзя назвать одиночеством: он как будто разговаривал с живым Абишем, что стало ежедневной, ежечасной привычкой. В те скорбные дни из-под его пера вышло множество сокровенных строк, пока еще никем не читанных, посвященных Абишу и только ему, словно бы Абиш жил и умер лишь для того, чтобы появились на свет эти великие стихи.

Наконец, приехал Магаш. Три дня они провели вместе. Абай узнал обо всем, что произошло в Алматы за зиму, все об Аби-ше, вплоть до его последнего вздоха. Все его желания, мечты и надежды легли теперь на душу Абаю, и мистическое вдохновение, болезненная радость творчества, смешанная со слезами и кровью, охватили его сердце с еще большей силой.

Магаш передал Абаю и черную книжицу, где была запись, адресованная отцу, и последнее послание к Магыш. Нельзя было точно сказать, когда он написал эти слова: Абиш показывал свой журнал вскоре после русской Масленицы, когда гнедой иноходец выиграл скачки, но к тому времени больной уже был обессилен, не было у него сил взять в руки перо. Скорее

всего, эти строки он написал раньше, с тем, чтобы передать их отцу и супруге в последние часы жизни...

Эти печальные слова тяжело ранили сердце Абая и так же, как всё в эти дни, сгорев в его душе, восстали стихами.

Дальнозорок, умен и смел, Он судьбу свою точно знал, Ей бесстрашно в лицо глядел, Но от нас это все скрывал. Знал, что мало осталось жить, Не хотел пугать никого.

То, что он не успел свершить, В завещании есть его.

Самые сокровенные мысли выплескивал акын на бумагу вместе со слезами, вспоминая долгий разговор наедине с Мага-шем, ни перед кем из людей не обнажая так свою душу.

Двадцать семь! Только двадцать семь!

Сын мой, мало ты прожил лет... Ведь известно разумным всем, Что другого такого нет.

Эти слова Абай адресовал людям молодым, по праву ставя своего родного сына в пример целому поколению, и далее, воспевая прекрасное создание, находил в себе такие глубины отцовских чувств, которые раньше были ему неведомы.

Не стремился к богатству он. Лжи и чванства не признавал. Он оставил свою семью, На земле он не долго был, Но короткую жизнь свою Он познаньями удлинил.

Перед ним расстилалась ширь Всех просторов и всех времен, Крым, Россия, Кавказ, Сибирь -Все пределы изъездил он.

Как комета с большим хвостом, Появился он и исчез1.

Прежде Абай имел привычку с кем-то делиться только что написанными стихами: он вслух читал их близким или передавал Магашу, Дармену, Какитаю, иногда отправлял Кишкене мулле. Теперь же писал и клал в шкатулку, либо держал, перечитывая и переправляя, у изголовья, под подушкой. Это были его личные душеприказчики, и он не показывал их никому.

Впрочем, подобную тайну сохранить было трудно: когда Абай покидал комнату, Дармен тотчас устремлялся туда, находил его новые стихи и переписывал в свою тетрадь. Уединившись с Ка-китаем, они читали их, затверживая наизусть. Когда приехал Магаш, они прочитали стихи Абая и ему.

Читали они Магашу и свои стихи, и его собственные, которых Магаш уже не помнил, поскольку писал их у постели Абиша и сразу отправлял домой.

С начала болезни и Дармен, и Какитай, и Акылбай написали немало стихов. У всех этих опусов было одно общее свойство, которое первым заметил Абиш. Все стихи, написанные в этом году, включая творения самого Абая, стали заметным образом меняться. Абиш считал, что в этом повинно влияние русского поэтического примера, о чем и сказал Магашу, а тот, в свою очередь, поделился этой мыслью с остальными пишущими джигитами из круга Абая.

Разговор этот состоялся пока не в присутствии учителя, молодежь еще не осмыслила этот факт, и Абаю решили ничего не говорить.

Да и сами недолго размышляли над этим обстоятельством, вспомнив лишь, что теперь все они не то чтобы перестали предаваться горести и печали, но по-другому стали излагать свои чувства.

Особенно слышалось дыхание правды, ясно ощущался иной голос в одном стихотворении, что написал Магаш после кончины брата, привез и отдал в руки Дармену и Какитаю...

Вырастет Рахиля без отца, Будет тосковать по тебе.

Хватит ли материнской любви Девочке на всю ее жизнь?

Рядом будут люди, родня, Не найдет лишь тебя она.

Смогут ли другие вокруг Счастьем наделить сироту?

Не смогу стать отцом никогда Девочке несчастной твоей, Но могу обещать лишь одно -Буду ей опорой в судьбе.

Той, что выбрало сердце твое, Вдовья доля досталась теперь. Рано кончилось счастье ее.

Рано в душу проникла боль. И не сбыться уже мечтам.

Вспыхнув раз, угасла она...'

В этих безыскусных строках, кроме тоски и боли, была некая простая истина, трагическое чувство живого человека, готового понять и принять горькую правду жизни.

Именно такой характер, как признали сами джигиты, под крылом Абая слагавшие стихи, и стала обретать их поэзия в последний год, несмотря на болезнь Абиша и, может быть, даже благодаря ей.

Раньше казахам в таких обстоятельствах были свойственны стенания, плач, обыденные прощальные слова. Стараясь выразить горе и печаль, прежние акыны щедро рассыпали всякие пустые бессвязные словечки. Многие казахские бии и беки, велеречивые муллы поздних времен принимались писать плачи, и в них, наряду с мусульманскими символами, звучали всем известные избитые речения, вроде: «Ушел из жизни даже пророк, ближайший к Богу!» Или: «Друг Магомета, шахарияр, тоже покинул этот мир!», «Погиб и Хамза - брат пророка белого!», «В Кербале сложили головы Хасен и Хусаин».

Стихи Абая, полные, прежде всего, страдания и тяжести утраты, все же поведали миру о чем-то далеком, лежащем в запредельном, безмерном будущем... Отец не только воспевал сына, ушедшего навсегда, - он говорил о неком человеке вообще, незнакомце, которого будто бы кто-то привел за руку из иного мира и поставил среди людей, говоря: «Смотрите! Вот он пришел.»

Абиш возвратился из Петербурга, первого города крупнейшей державы мира, с огромным достоянием, суть которого - вовсе не злато и серебро. Не ради себя и блага своей семьи учился, трудился Абиш, - ради своего народа, томящегося в темноте. И он принес