Повести монгольских писателей. Том второй - Пурэвийн Хорло

вкус и не успел еще выполнить своего предназначения на земле. Разве можно уйти, не положив кирпича, не посадив дерева! Врачи, родственники и друзья, сговорившись, скрывают от меня правду, хлопочут, разыскивают лекарства, которые могли бы отсрочить неизбежное. Неужели же ответить на их заботы черной неблагодарностью!

«Будь же человеком, Дагва!» — до полуночи убеждал я себя…

Но вот я почувствовал себя совсем хорошо. Временно выписался из больницы, получил первую группу. Все, кто попадает в эту группу, проходят сначала стационарное, затем амбулаторное лечение. Со временем их переводят в третью группу, и они приступают к работе.

У меня такой надежды нет.

Это проводы в последний путь.

Время от времени меня осматривают и выслушивают, дают лекарства, делают обезболивающие уколы.

Я сам слежу за своим состоянием. Дулма поступила на работу. Видя, что мне лучше, она заметно оживилась, перестала то и дело плакать. Каждый вечер она приглядывается ко мне. А я хоть и чувствую себя неважно, стараюсь держаться молодцом и встретить ее как можно бодрее.

САМ СЕБЕ ГОЛОВА

Посоветовал бы мне кто-нибудь, как поступить. Раздумываю уже много дней, теряю время, а развязка-то все ближе и ближе. «Надо же что-то решить, Дагва, пока еще есть силы», — говорил я себе. У меня два пути. Покорно ждать конца, мучая себя и других, или покончить жизнь самоубийством. Ну, самому мучиться, куда ни шло, ясно, что от этой хвори никуда не денешься. Но родные и друзья — им-то за что такая пытка! Чего они для меня только не делают!.. Так ведь и умереть не дадут и вылечить не вылечат. Лишь еще больше меня и себя истерзают. Что же, будем ждать, кто кого быстрее доведет до ручки? Нет, такой путь не годится. А самоубийство? К нему приходит человек, полностью потерявший надежду и веру в жизнь. Трусоватый малый вроде меня вполне может покончить самоубийством, но не зря же говорится: когда вода до носа дойдет, и кошка поплывет. К сожалению, самоубийцу никак не приравняешь к солдату, оставляющему последнюю пулю себе, чтобы не попасть в руки врагов. Жалкие люди кончают счеты с жизнью из-за пустяковой ссоры, в злости или запальчивости. Но в целом человеку свойственно стремление жить. Ведь самоубийство — это то же убийство. Поступок, не имеющий ничего общего ни с человечностью, ни с законом. «Я, конечно, не герой, что в безвыходном положении тратит на себя последнюю пулю или гранату, но в моей власти избавить семью и друзей от излишних терзаний», — рассуждал я, а сам так и не мог ни на что твердо решиться. Посоветоваться бы по этому нелегкому вопросу с женой, с ней мы всегда приходим к единому решению. Но с Дулмой об этом не поговоришь. Хорошо ли, худо ли, а надо решать самому. Ну что же — я решу. Дошедшему до точки человеку выбирать не приходится. Но тут же чередой встают вопросы: где, когда и как? И о том надо подумать, чтобы с женой хотя бы вечерок вдвоем побыть, если состояние не ухудшится. «А может, и не выпадет такого вечера, ведь дня не проходит без приступа», — как будто шепчет кто-то из-за плеча. Что ж, и так может случиться. Я — человек, которого судьба заживо занесла в списки мертвых, но я не размазня. Сделаю как решил. Но когда? Сейчас или завтра? Надо бы непременно успеть на этой неделе. Сегодня понедельник, Надом уже на носу. «Дурной человек и умирает в пятницу». Не следует приводить смерть в дом перед праздником. Как бы там ни было, а праздник переждем.

Пока еще чувствую себя сносно, начал подготавливать все необходимое для похода. Мое охотничье снаряжение хранится теперь в сарае. Лишь после долгих поисков, под грудой хлама, обнаружил я немецкую винтовку, с которой не расставался многие годы и из которой пострелял немало волков. Оружие потеряло свой первоначальный блеск, сильно заржавело. Видно, Дулме при переезде кто-то присоветовал запрятать его получше.

Патронов было всего ничего. «Ну да не на охоту же собираюсь, много и не к чему», — мелькнула мысль. Перепрятав винтовку и патроны в укромное место, я стал прикидывать, где все это лучше сделать. С самого начала было ясно, что дома никак нельзя. В этой квартире жить моей семье, и не стоит осквернять ее.

Но тогда где? Самое надежное — выбраться в горы. Близкие будут страдать, что не смогли проводить меня в последний путь как подобает, но лучше их все-таки не мучить. Решено! После Надома отправлюсь в горы, заберусь, если хватит сил, в такое место, куда и нога человеческая не ступала, там и выполню что задумал.

…Прошел Надом. Мать, захватив детей, уезжала в худон.

— Береги себя, сынок. Лекарства пить не забывай, — наставляла она меня, целуя. Я прижал к себе детей. Больше уж никогда мне не увидеть их, не расцеловать… Откуда им знать, какое страшное решение принял их отец. «Милая моя мама, бедные мои дети, вы, наверное, будете на меня обижаться», — мелькнуло в голове, пока я провожал их взглядом. Мама и мальчики оглядывались, будто в последний раз хотели меня увидеть, потом завернули за угол, скрылись. «Папочка-а-а, до свиданья», — донесся голос младшего. На глаза мои навернулись слезы, и я едва удержался, чтобы не броситься вслед за ними.

«Может, я хватил через край? Может, поступаю слишком жестоко по отношению к своим близким? Или я совсем о них и не думаю?» — терзал я себя вопросами. «Нет, Дагва! Это говорит в тебе твоя мягкотелость, — убеждал меня внутренний голос — Чуть раньше или чуть позже ты их оставишь, уйдешь из жизни, так что не стоит себя обманывать. И если ты действительно их любишь, то постарайся как можно меньше мучить. Мертвец не должен тянуть за собой живых. Живые о живом думают», — будто кто прошептал рядом.

«Что ж, это верно», — согласился я. Теперь, когда я целыми днями один в доме, можно было готовиться к отъезду открыто. И лишь мысли не давали покоя.

«Разве не говорил ты, что будешь драться со смертью до самого последнего часа? А правильно ли твое решение? Смерть не двинулась еще на приступ, а ты уже сдался. И руки поднял, и сам себя отдаешь ей в лапы. А не загнал ли ты себя в угол, приняв такое решение? Спору нет, желание справиться с бедой одному, не впутывать близких — справедливое желание! Но неужели же самоубийство — единственный выход?» — вопрошал тот же внутренний голос, противореча самому себе. И трудно было разобраться, где говорит за