Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн

И тут ко мне, запыхавшись от волнения, подбежала дочь.

— Пошли быстрее, папа. Я нашла камень, а на нем какие-то письмена. Похоже, что тюркские. Нам о них учитель рассказывал. — Она энергично потянула меня за руку. — И давай аппарат захватим! Надо обязательно сделать снимки. Я их потом отнесу в школу. — Девочка кинулась к машине, схватила с заднего сиденья фотокамеру и вприпрыжку понеслась туда, где росла крапива. Я поспешил вслед за ней.

Через несколько мгновений дочка, как вкопанная, замерла у вросшего в землю желтого камня, похожего на круглую луну. Подойдя поближе, я признал и нем каменный жернов со своей мельницы. С той самой мельницы, на которой в молодые годы я молол в этих краях зерно.

Много воды утекло с тех пор, но ошибки быть не могло: мельница на Шувуте была одна, стояла она где-то поблизости, и кому же, как не мне, было помнить, какие были у нее жернова?

Ветры и дожди оставили на поверхности жернова причудливые узоры, которые действительно напоминали какие-то письмена. Умей он, старый мой приятель, говорить, уж он наверняка раскрыл бы мне тайный смысл этих письмен, рассказал бы, кто и когда забросил его сюда, многое мог бы припомнить, как помню я, не раз проливавший над ним слезы радости и горя. И как бы в подтверждение собственным мыслям, я вдруг заметил среди полустертых временем желобков жернова несколько капель поблескивавшей на солнце влаги… Это, как я понимаю, верхний камень. На мельнице у него был двойник, напарник, такой же точно камень, служивший нижним жерновом. На него, кстати, падали самые большие нагрузки. Где же он? Сколько я не искал вокруг, второго камня не обнаружил. Возможно, кто-то увез его далеко отсюда. А может быть его поглотила земля, укрыв навсегда от любопытных взглядов…

Мои думы прервала дочь.

— Ну, что, папа, никак не прочтешь, да? Давай лучше сделаем фото, а потом разберемся, ладно?

— Этот камень, дочурка, — вовсе не памятник, а самый обыкновенный мельничный жернов, — признался я, сожалея, что приходится разочаровать девочку.

— Жернов? Мельничный?

Я подумал, что сейчас она попытается мысленно представить себе мельницу и определить, где находился этот большой камень, как он работал. И ей вряд ли это удастся: мельница на конной тяге была для моей дочки наверняка чем-то из области преданий или, скажем, памятником с тюркскими письменами. Как, впрочем, и вся моя далекая юность.

Я, конечно, принялся разъяснять, как работали каменные жернова, как их приводила в движение ходившая по кругу лошадь, но особой ясности в смутные представления дочери, видно, не внес. А вдаваться в другие воспоминания о той поре моей жизни я не стал. Да и как бы я мог это сделать? Как посмел бы спокойно смотреть при этом в глаза этого распускающегося цветка, этой порхающей бабочки, и говорить ей, что когда-то я желал ее смерти. Чьей? Собственной дочери! Кто ответит мне, как возникло, почему владело мною это преступное желание? Никто не ответит — ни жаркое солнце, ни прозрачные воды Шувут, ни грозные скалы Дэлгэр-Ундура. Много лет назад, покаянно рыдая, я просил их об этом, кричал, требовал!.. И слышал в ответ только эхо. Я сам должен себе ответить. Возможно, я слишком любил ее мать. Увы, это не оправдание! Что, если рано или поздно дочь обо всем узнает? Сумеет ли она понять меня и простить?.. Слава богу, тех отчаянных слов не слышала ни одна живая душа. Разве только этот несчастный жернов. Но он, как и я, умеет хранить молчание.

Зимняя ночь. Бледная луна льет тусклый свет на застывшие вокруг горы. Изредка из пади, где остановились на зимовку несколько аилов, раздается тревожный лай. Затем все снова погружается в вязкую тишину. Ее нарушает только цоканье копыт моей лошади, которая ходит по кругу, вращая жернова. Иногда она останавливается и, заржав, задирает хвост. Подцепив на скребок помет, пока он не успел застыть, я выдергиваю деревянный засов из петель на железных дверях сарая и выбегаю во двор. И так несколько раз за долгую и унылую ночь… Равномерно цокают копыта, скрипят жернова, тонкой струйкой сыплется мука.

Кажется, это не кончится никогда. Но, в очередной раз выбежав из сарая, я вижу, как начинает заниматься заря. Холод пронизывает все мое тело, но я не спешу назад: стою, зевая и прогоняя сон, смотрю по сторонам. Всюду белым-бело от сугробов. Только справа по соседству чернеют невзрачные глинобитные строения. Кажется, они застыли и вместе со мной слушают тишину. Летом здесь хранят кошмы, семена, зерно, но зимой к ним подъезда нет и они пустуют, хотя и находятся под охраной — их сторожит тетушка Долгор, ее маленькая серая юрта, занесенная снегом, — словно звериная нора. Единственный аил в этом глухом и заброшенном месте.

Кроме меня, еле стоящего на ногах от усталости, хозяйки аила Долгор и ее семнадцатилетней дочери Жанжи — вокруг ни души…

Я слышу, как в хашане у Долгор беспокойно зашевелилась корова, переступила с ноги на ногу лошадь. Видно, почуяли запах муки из открытых дверей сарая. Опрометью кидаюсь назад и успеваю вовремя прикрыть дверь — ветер чуть было не загасил сальник. При его мерцающем свете мы с Гнедым продолжаем работать. Снова мой тощий трудяга-конь ходит по кругу, как заведенный, снова летят из-под его копыт комья земли с присыпанных мною скользких участков мощенного камнем пола.

Мерный цокот навевает грусть. Вспоминаю беседу, которую несколько дней назад в сомонном центре проводил пожилой военный. Он рассказывал о войне. Вот уже с лета ее ведет Советский Союз против фашистской Германии. Говорил он живо, некоторые события пересказывал так подробно, будто сам был очевидцем или участником военных действий. Слушал я и понимал, что наши нехватки — перебои с продуктами, табаком, одеждой — все это из-за войны, из-за вероломного нападения фашистов на Советскую страну. Потом показывали кинохронику. До сих пор перед глазами стоят жуткие картины разрушенных домов, взорванных мостов, обуглившихся печных труб в сожженных дотла деревнях, душу раздирают крики и стоны, плач и рыдания стариков и детей — беспризорных, оборванных, голодных.

После кино военный снова взял слово. Араты, не дослушав его до конца, повскакивали с мест, наперебой записывали в фонд Красной Армии лучших скакунов. Я тоже решил подарить своего Гнедого, но земляки только руками замахали: «Брось, парень, твой одёр не то что до фронта, до границы-то не дотянет,