Путь Абая. Книга вторая - Мухтар Омарханович Ауэзов

с желанием самого Кунанбая, искавшего покой и уединение. Летом он раньше других оставил джайлау и, перекочевав на Корык, призвал туда многих своих джигитов, которые и поставили ему небольшой зимник - только для него лишь и Нурганым. Сейчас старый хаджи жил в этом доме, в тишине и покое, похожем на загробный покой смерти.

Каратай со спутниками прибыл на Корык в преддверии ночи. Почти весь аул уже улегся спать, и только в домике Кунанбая еще горел свет. Услышав лай собак и топот лошадиных копыт, Нурганым решила, что заехали какие-то чужие люди, ибо свои, родичи и близкие, объезжали аул Кунанбая, словно место, зараженное черной болезнью. Старик-хаджи не выходил из-за занавески, если гости заезжали в его дом даже среди дня. А по ночам никому из близлежащих аулов не пришло бы в голову навестить этот унылый дом в маленьком одиноком ауле.

Когда вошли люди Кокше, Нурганым, сидевшая у ног Ку-нанбая, отклонилась в сторону и выглянула из-за наполовину сдвинутой занавески. Повернувшись затем в другую сторону, сообщила спокойным голосом:

- Приехал Каратай.

Кунанбай сидел на кровати, обложенный подушками, перебирал костлявыми пальцами четки, опустив голову. Услышав голос жены, быстро поднял голову, и с его лица мгновенно исчезло выражение смиренной отрешенности. Не успели гости пройти до тора, как он резким движением, одним рывком, до конца раздвинул занавес, обычно висевший задернутым с самого утра. Старик даже не ответил на приветствие прибывших. Зловеще сверкнув своим желтым единственным глазом, он столь яростно уставился на Каратая, что тот весь сжался, как пред внезапно надвинувшейся опасностью. Каратая поразило злое, исполненное звериной жестокости лицо старого хаджи: таким его ночной гость не видел, наверное, уже лет десять. Старому Каратаю стало не по себе: словно он, оступившись, провалился в логово спящего хищника, свалился прямо ему на голову и разбудил его.

Кунанбай уже знал причину появления Каратая. Накануне заезжала Айгыз, ехавшая домой со свадьбы из аула Ескожи. Она была глубоко возмущена, что свадьба превратилась в позор и посмешище для всего рода, - перед тем как покинуть ее, об этом прямо высказала в лицо хозяину аула, который приходился ей близким родственником. И во всем были виноваты эти нечестивые сэре и салы, которых она так невзлюбила. Но Ескожа в ответ сам стал жаловаться на них и просил родственницу рассказать Кунанбаю обо всем, чтобы он призвал к порядку своего внука. «Если бы не Амир привел в мой дом этих проклятых сэре, с их пестрыми тряпками и песнями, всех погнал бы прочь!» - говорил Ескожа.

Айгыз не только передала Кунанбаю его слова, но еще многое добавила от себя.

- Не боятся ничего! Разве на них нет управы? Что они думают о себе? - побледнев от злости, твердила Айгыз. - Пока ты ездил в Мекку, они и наш аул опозорили, пели, плясали у нас на головах! Твой прощальный взгляд еще стоял перед нашими глазами, мы еще пребывали в грусти по твоем отъезде, а эти устроили гнездовье шайтанов в нашем ауле!

Айгыз всю свою давнюю нелюбовь к тем, кто беспечен, молод и беззаботно весел, выплеснула на колени Кунанбаю, и уехала от него лишь после того, как увидела, что в глазу старого мужа загорелся его прежний хищный огонь.

У ложа Кунанбая горела свеча. Трепетала тревожным желтым пламенем, который отражался в зрачке старого хаджи - тот же дьявольский, хищный пламень. И снова он готов был, как и всю свою прежнюю жизнь до хаджа, - или к яростной защите, или к свирепому нападению. Горящий глаз его бегал по лицам людей, сидевших перед ним, оглядывая одного за другим. Впился сначала в Каратая, потом перешел на отца жениха, Алатая, метнулся к богачу из Кокше - Бозамбаю, стал сверлить его взглядом. До остальных, простых джигитов из байских нукеров, Кунанбаю и дела не было, он их не замечал.

Баи приехали от имени всего рода Кокше. В эту темную глухую пору ночное собрание напряженных, с хмурыми лицами, неприязненно глядящих на Кунанбая людей снова могло предвещать новую распрю и кровавое столкновение в Тобыкты. Сжав в руке конец отдернутого занавеса, Кунанбай первым нарушил затянувшееся молчание.

- Какая буря пригнала тебя сюда, Каратай? Что за недобрую весть принес ты в мой дом? Рассказывай, - глухим голосом произнес Кунанбай.

Распираемый досадой и возмущением Каратай молча смотрел на одноглазого хаджи. Он так давно знал его. Из всех современных им друзей-товарищей, с кем вместе они и пировали, и враждовали, уже никого не осталось в живых - и только они двое, словно старые полуразрушенные башни, стояли посреди всего родового пространства. Оба старика понимали друг друга по одному движению бровей, по единственному взгляду, по легкому мановению руки. Обычно Каратай дружелюбно спускал Кунанбаю многое, сочувствуя его угрюмому и тяжкому одиночеству, на которое суровый хаджи обрек себя во имя Аллаха. Но в эту ночь намерения его и приготовленные слова не содержали в себе ни капли жалости или снисхождения. И глядя на холодное, каменно напряженное лицо Каратая, старый Кунанбай подумал: «Нет, не с таким лицом приходит тот, кто ищет не мести, но примирения».

Каратай также угадал мысли Кунанбая, и больше сдерживаться не стал, дал волю своему возмущению и гневу. Он говорил об Амире, Умитей и Дутбае, ничего не скрывая из того, что знал. Говорил, что Амир привел с собой «развратников, шайтанов, джиннов, которые именуют себя салами и сэре» и которые несут с собой распутство и греховность последних дней мира. Позор и стыд пали на весь род Тобыкты. Разврат пришел, называя себя искусством, песней, высоким мастерством, выставляя себя самым завидным, желанным в жизни. Молодежь в этот разврат втянута. Вырядились в красное и зеленое тряпье, нацепили на шапки вороньи перья, насмехаются над всем пристойным и добродетельным!

- Они не только на наши головы сели - они оскверняют могилы предков, кривляются в непристойных плясках у мазаров. И нас с тобой, Кунанбай, старших в роду, перед смертью закидают черной грязью, чтобы мы предстали у белых чертогов Кудая нечистыми. Жалею тебя и не хочу говорить тебе такие слова, но что я могу поделать? Кому другому выскажу свою боль? На кого я могу положиться в это нечестивое время? Никогда не прибегал я к жалобам тебе, даже у твоих собак не просил