Путь Абая. Книга вторая - Мухтар Омарханович Ауэзов

Проведя так несколько раз по лицу, сообразно обряду проклятия, он клокочущим от ярости голосом прохрипел:

- Теперь прочь! Прочь с глаз моих! Если течет в ваших жилах моя кровь, она сгнила, жертвую этой кровью! Обоих в жертву отдаю! Идите и погибните скорее! Прочь!

Абай поднялся на ноги и с негодованием смотрел на отца. Он не содрогнулся от страшных слов проклятия, лишь коротко произнес в ответ:

- Уйду. Пусть будет по-вашему. Уйду навсегда.

Кунанбай резким движением руки задернул занавеску, скрылся за ней. Прилег на подушки, стал перебирать четки, шевеля губами. После слов проклятия он перешел к покаянной молитве.

Очнувшийся Амир поднялся с пола, присел, опираясь рукой на колено. Затем, помолчав, надел тымак на голову, подобрал камчу и произнес, глядя влажными от слез глазами на неподвижно висевший занавес:

- Накликаешь на меня смерть, а мне не страшно! Кудай мне дал жизнь, он и заберет ее, а ты ему не прикажешь. Ни в чем не раскаюсь, - даже если будут жечь в огне, не раскаюсь! Не боюсь я тебя!

Абай помог ему встать на ноги и под руку вывел его из юрты. Он благодарил Бога, что не опоздал, что удалось спасти Амира. Тревожная весть, что Изгутты увез его к Кунанбаю, дошла до Абая на исходе ночи. Весть принес Мырзагул, друг Амира. Мырзагул и разбудил Абая, а он, зная бешеный нрав отца, не стал дожидаться, пока приведут и оседлают ему коня, а вскочил на лошадь Мырзагула - и в последнюю минуту прискакал к дому отца.

2

К исходу осени кочевой народ, отгуливавший свой скот на осенних пастбищах, уже закончил стрижку овец. Близилось время откочевки на зимники. Однако стояли ясные дни погожей осени, на просторных пастбищах отава наросла богатая, и никто еще не собирался трогаться со своих стоянок. Вокруг Ойкудука расположилось довольно много аулов, и вблизи них угодья были до голой земли вытоптаны стадами. Но отгоняя их подальше в степь, можно было вволю насытить скотину на пушистом, как войлок, ковыле и отавной зелени. В серую и желтую осеннюю пору скот особенно жадно тянулся к зеленой траве. Избавившись, наконец, от удушливой жары и нещадного солнцепека, стада усердно паслись на тучных кормах и нагуливали вес. И случавшиеся осенние дожди и холодные ветра не особенно беспокоили кочевников.

Большие летние юрты были разобраны, народ жил в маленьких теплых времянках. В осенней тесной юрте Айгерим все было обустроено уютно, удобно, стены увешаны коврами, утеплены цветными войлочными кошмами. Вместо кровати постель занимала место за очагом, устланное многими слоями толстого корпе. Перед постелью пол был застелен выделанными овечьими и жеребячьими шкурками, там пили чай и садились за трапезу. Середину юрты занимал очаг с подвешенным казаном.

Место, где занимался Абай - читал книгу, держа ее в руке и опираясь спиной на подушки, - было застелено шкурой архара с густым длинным мехом. Обычно рядом с мужем сидела Айгерим, с шитьем или вышивкой в руках. Она сшила себе легкий бешмет, с меховой подкладкой из лисьих лапок, по вороту обшитый куньим мехом, с застежками из кораллов и с накрученными серебряными пуговицами, изготовленными ювелирным мастером.

Абай был одет уже по-зимнему: в бешмет, теплые штаны, на ногах саптама из мягкого войлока, поверх бешмета обычно накидывал серый кафтан - купи, покрытый тонким сукном.

Мирные осенние будни. Айгерим что-то вышивает. Ербол и Баймагамбет играют в тогыз-кумалак, попивая кумыс. В казане уже сварилось мясо, пора обедать, огонь в очаге догорал, и поваливший едкий дым не уходил в тундук, а расползался по юрте, ел глаза и першил в горле. Хозяйка отложила вышивание и предложила всем помыть руки и садиться за трапезу. Абай закрыл книгу, которую читал с утра, и с неудовольствием посмотрел вверх, на шанырак.

- Открыть бы пошире тундук, - молвил он.

Но выход для дыма нельзя было открыть шире, - струйки дождя проникали в юрту и через то малое отверстие, что оставили в шаныраке. Абай вздохнул.

- Уф, пай-пай! Что за погода! Вот жизнь... Откроешь тундук - дождем заливает, закроешь - от дыма задохнешься.

Со двора послышались чьи-то голоса, подъехали люди, стали спешиваться. Вскоре в юрту вошли двое: племянник Абая - Шаке, старший брат Амира, и охотник Башей. Шаке был чем-то сильно озабочен, и как только поели мяса, сразу же обратился к дяде:

- Абай-ага, надо посоветоваться. Хочу поговорить об Амире.

И он умолк, собираясь с мыслями. Абай и Айгерим встревоженно смотрели на него.

- Его, проклятого своим предком, который стоит на пороге смерти, осудил весь аул и вся округа. Все сородичи стали сторониться его. И он сам всех сторонится. Зайдет в дом - молчит, и домашние не решаются заговорить с ним. Стал он словно дух с того света, которому все живые сородичи не нужны. Ойбай, к чему это может привести? Упрямо пошел против всех, или гордыня его заела, кто знает? А тут еще в эту ненастную пору - снова вроде бы взялся за старое! Вчера вызвал к себе всех своих друзей, салов и сэре, опять напялили на себя пестрые тряпки и, похоже, затевают что-то. А утром я слышал, что они зачем-то собираются поехать в Кокше! Уж не затевают ли открытую вражду объявить? Что скажет на это старый хаджи, если узнает? Ведь он и так проклял его. А эти кокше! Так и ждут случая, чтобы отомстить Амиру за нанесенное им оскорбление! Пойдут на любое зло! Не знаю, что и думать, Абай-ага! Дайте совет.

Абай молча выслушал все, неотрывно глядя на Шаке. Ай-герим тоже слушала молча, и в глазах ее было такое же выражение боли и сочувствия, как у мужа.

- Здоров ли он? - спросила она. - Не заболел ли чем братик мой младшенький? Уа, стал он чужим среди своих, бедный! Не тоскует он? Выглядит ли таким же беззаботным, как раньше?

Ответ Шаке прозвучал не очень уверенно.

- Что у него внутри, не показывает. Болезни какой-нибудь вроде бы нет.