Фонарь Джека. 31 история для темных вечеров - Александра Рау

говорит и говорит о том, что она любила и как она его рано оставила. Он злится, сердито прижимает кулак ко лбу, смотрит на меня уставшими глазами и говорит: «Если разобраться, она и не была рядом никогда, знаешь? Всегда ее работа, ее благотворительность, ее проекты. Она была идеальна всем и для всех, кроме меня. И именно это, ее недосягаемость, моя полная неспособность до нее дотянуться – все это делало ее совершенной. Идеал тем и хорош, что недосягаем, понимаешь?»

Я не очень понимала. Мои собственные родители остались в другом городе, мои проблемы с ними, прожитые и забытые, – тоже. А его мать, два метра под землей, все равно оставалась с ним. Дверь ее комнаты была закрыта. Пахло прохладой. Петрикором.

Но мы расходились по комнатам – всегда по разным, – и я не прислушивалась, я никогда не прислушивалась, но если бы захотела, то мне казалось, за закрытой дверью я бы различила шаги и голос. Я знала ее голос по видео, которые Исаев мне зачем-то показал, и как она негромко мурлыкает какую-то блюзовую композицию.

Она любила блюз, любила дорогие материалы, вся одежда в ее шкафу – тоже нетронутая, он так и не нашел в себе силы от нее избавиться, – была очень качественной; еще более дорогой парфюм – мне кажется, один пузырек стоил всю мою зарплату. О, она любила свою работу и, может быть, своего сына, может быть, слишком. Может быть, недостаточно. А может быть, полюбила его слишком поздно, когда все сроки вышли.

Однажды я долго стояла под дверью ее комнаты, сама не знаю зачем.

И мне казалось, что она у меня за спиной, ожидая, когда я перестану трусить.

Я стояла как дура, не решаясь повернуть ручку. И не решаясь обернуться.

Вдруг она действительно там.

Пахло петрикором. Как всегда.

* * *

– Что ты знаешь об этом своем Исаеве? – спрашивала меня подружка где-то между утренним кофе и подружеской прожаркой, когда лучше отвечать на вопросы быстро и честно, иначе она начнет трубить тревогу.

– Я знаю его, – отвечаю я, собственный голос даже мне кажется уставшим, незаинтересованным, монотонным. Я знаю его. Конечно, я знаю его.

Я устала смертельно, даже не знаю, от чего. Все коммуникации мне кажутся неподъемным грузом, но я продолжаю тащить его все равно.

– Какой у него год рождения?

Я молчу. Нудно и скучно молчу.

Какая, по сути, разница, какой у него год рождения?

Я все реже возвращаюсь к себе. И все чаще остаюсь у него. В тихом доме, где пахнет дождем и прохладой. И тишиной. Если тишина имеет запах.

Когда я просыпаюсь, я очень часто вижу над собой тень. Я слышу шаги в закрытой комнате. Они тоже становятся знакомыми и привычными.

* * *

Мне нездоровится, и эта немощность невыносимо действует на нервы. Исаев выглядит встревоженным, укрывает меня пледом, и я натягиваю его до самого носа.

Мысли такие путаные, тень стоит в углу комнаты, мне кажется, я вижу ее лицо. У теней бывают лица? Она улыбается.

Исаев пытается заботиться – и почему меня должен волновать год его рождения? Приносит какое-то лекарство, он говорит медленно, словно пытаясь достучаться до меня.

А я слышу его словно через воду.

Он капает мне в рот три капли жидкости рубинового цвета, у нее металлический привкус.

Он говорит: «Маме это привезли откуда-то из Китая, говорят, помогает от всех болезней вообще. Ставил ее на ноги в считаные секунды».

А мне хочется спросить: что же до конца не поставил? И при чем тут твоя мама?

Но это какой-то дурнотный приступ, накрывает меня с головой прочнее пледа, и мне кажется, что я в нем захлебываюсь.

На вкус он как переслащенный петрикор, как препарат железа.

Я проваливаюсь.

Тень медленно двигается с места, шаг за шагом, из своего угла, ближе ко мне. И когда она наклоняется, я могу различить ее шепот:

«Год его рождения…»

* * *

За происходящим я наблюдаю будто со стороны, я в себе и одновременно в кинотеатре, мои глаза закрыты, но я все вижу. Я вижу потерянного Исаева и равнодушного доктора, который что-то строчит в своих бумажках. Он приходил к нам раньше и настаивал на госпитализации, а я так же упорно настаивала на отсутствии необходимости в ней, писала отказы.

Он звал меня упрямицей, а после откровенно дурой. Я попросила его уйти: мне не хотелось никого видеть, не хотелось никого слышать. Мир был слишком яркий, слишком громкий.

Их слова похожи на невнятное бормотание, это ручеек. «Время смерти… Решили оставить дома? Оповестите родных…»

И мне это кажется абсолютной, возмутительной чушью. Я же прекрасно слышу. Я чувствую. Я понимаю, о чем вы говорите.

Но когда я пытаюсь найти свой голос, шевельнуться, хотя бы открыть глаза – ничего не происходит.

Тогда я нахожу ее внутренним взором. Она сидит у изголовья и расчесывает мои волосы, прядь становится тяжелее с каждым движением, с каждым движением – темнее.

«Упрямица».

* * *

Обмытая и одетая лучше, чем когда-либо, я на столе, легкие набиты петрикором. Он в кресле, смотрит на меня. Молчит. Я не помню у него такого выражения лица, и я же здесь. Я же здесь.

Я должна испытывать ужас, но его нет. Лишь оцепенение, которому нет конца.

Мне удается выдавить единственный вздох, и он вздрагивает, бросается ко мне.

– Жива?!

Но его лицо тут же мрачнеет, а я больше не могу издать ни звука.

Холодная рука зажимает мне рот, но он ее не видит. Ее никто не видит. Пахнет петрикором.

* * *

– Знаешь, – он говорит почти обиженно, – мне на каком-то этапе казалось, что ты – единственный человек, который меня понимает. Это обязательный пункт программы – оставлять меня, если у нас есть хоть какая-то связь?

Я слышу серебристый, прохладный смех рядом. Он не принадлежит мне.

Исаев вздрагивает, оборачивается ко мне, он будто злится:

– Да брось дурачиться! Это просто несерьезно. Ты слышишь меня?

Я его слышу.

Серебристый смех звучит снова, и я жду, что он выбежит из комнаты, бросится прочь, от меня, от нас, он раздирает мне грудную клетку, а я все еще намертво – какая ирония – застряла в кинофильме в собственной голове.

Я все вижу. Я все понимаю.

Но меня здесь нет.

* * *

Посреди ночи мое тело приходит в движение. Оно делает вдох, оно принимает