Колчаковский террор. Большая охота на депутатов - Сергей Станиславович Балмасов

самым колчаковские контрразведчики, кажется, проявили определенный гуманизм. Однако на свидание с ним Фомина попала лишь «19 декабря, когда его дело передали прокурору военно-окружного суда[445]», который, видимо, и разрешил его.

Между тем, 17 декабря Злобин проанализировал собранные документы о Фомине, 28 лет, Локтове 33 лет «и происходящем из духовного звания прапорщике Коровине, 25 лет», заподозренных «в противогосударственной деятельности с целью активного выступления против Верховного Правителя. При аресте Фомина было обнаружено, что для корреспонденции он пользовался адресом Локтова, вследствие чего последний был также обыскан и арестован» в Челябинске[446].

По разбору документов Злобин определил: «установлены конспиративные сношения при посредстве ежедневно посылаемых курьеров с бывшими членами Учредительного Собрания»[447].

Подобные аресты вызвали огромную тревогу родственников «учредиловцев». Так, имеется письмо матери самого Фомина, направленное из г. Красноярска 6 декабря 1918 г. (видимо, еще не знавшей об аресте сына – ред.): «…Не надо так беспокоиться обо мне, о детях подумай, мой дорогой, они подвигаются к такому возрасту, что ты становишься им страшно необходим. Они часто вспоминают о тебе, прислушиваются к разговору и задают такие вопросы: «Это что же, опять папку большевики разогнали?»

Сегодня День рождения Бори (один из сыновей Фомина – ред.) – три года исполнилось…

Часто мне шли мысли в голову: второй раз я твоего ареста (первый раз его заключили под стражу при Николае II за антиправительственные действия – ред.) не перенесу, кажется, заколюсь в такой обстановке, ведь совсем мало в моей жизни спокойных дней…

Когда арестовали Директорию, я подумала – постигнет и вас та же участь. Но, родной мой, ведь ты же любишь детей, и они тебя страшно любят. Бросил бы ты эту проклятую политику, пожалел бы ты их. Пора и тебе отдохнуть…[448]»

Как мы скоро увидим, недаром болело за сына сердце матери, словно чуявшей надвигающиеся страшные события…

Однако на решимость Фомина отстаивать идею народовластия до конца, даже находясь в руках врагов, это письмо не повлияло…

Близкий к нему и его семье Е. Е. Колосов, также намекает, что ее члены чувствовали приближение беды. «Об аресте Фомина я узнал в Красноярске от его родных, которые пришли ко мне потрясенные. Я успокаивал их, полагая, что это не так страшно, что наиболее безопасны столичные омские тюрьмы, а не провинциальные»[449].

Причем, по признанию Колосова, «Родные Нила Валерьяновича настаивали, чтобы я тоже ехал в Омск хлопотать за него, но я находил, что мое заступничество скорее пойдет ему во вред, и не поехал. Впоследствии я в этом очень раскаивался»[450].

Неужели Колосовым руководило желание отсидеться в тех непростых условиях? Ведь его опасения причинить вред Фомину вылядят преувеличением. Ведь в отличие от других «учредиловцев», он не ссорился с «реакцией». Может, он испугался возможного ареста и допросов, как его друг и «учредиловец»?

Свое дальнейшее бездействие Колосов объясняет тем, что «из Омска доходили успокоительные известия, что попытка устроить процесс ничем не кончилась, следователи не находили состава преступления в деяниях арестованных и, что их решено освободить. Казалось, можно было вздохнуть свободно, и я уже радовался, что оказался прав… В конце концов события жестоко надругались над моими спокойствием и оптимизмом»[451].

Впрочем, за подобное поведение Евгений Евгеньевич реабилитировался своим последующим отважным поведением, а также последующим участием в борьбе против белого террора, о чем будет рассказано ниже.

А пока, по словам Натальи Фоминой, ситуация для ее мужа усугублялась обострением у него в тюрьме тяжелой болезни: я получила от него (21 декабря – ред.) письмо. Он писал о близком конце своем, о смерти… Если меня не прикончат здесь и дело мое кончится каторгой, тюрьмой или еще чем, – это не меняет дела. Будь спокойна, как спокоен я. Сегодня у меня в пятый или шестой раз в этом году показалась кровь горлом. Что само по себе определяет перспективы»[452].

Однако для Фомина, молодого человека, туберкулез не был смертным приговором. Его же коллега Фортунатов переборол ту же болезнь, оказавшись в более комфортных условиях проживания, прожив еще долгие годы.

Офицерские визиты в тюрьму

Однако большую опасность для Фомина представляли его бывшние союзники по антибольшевистской борьбе. Так, его супруга указывает: «В письме (направленном ей Фоминым 21 декабря) была приписка: «Сегодня группа офицеров опять (подчеркнуто ред.) делала попытку взять нас – одиночников, из тюрьмы “на допрос”. Надо торопиться давить для ускорения нашего дела».

Жуткие сообщения… Они еще больше усилили тревогу, в которой я жила в Омске. Нил сообщил мне (21 декабря – ред.), что «их неоднократно пытались увезти на допрос для расправы с ними…[453]»

В свою очередь, жена главы МИД КОМУЧ И. Девятова указывает, что 17 декабря она «получила письмо из тюрьмы, что какая-то группа ночью требовала на допрос заключенных, включая моего мужа, Фомина, Нестерова, Филипповича (видимо, Филипповского – ред.) и Сперанского…[454]»

Последний подтвердил эти показания: «в ночь на 17 декабря в тюрьму приезжала группа офицеров и требовала выдать им для допроса Фомина, Девятова и Сперанского. Начальник тюрьмы Веретенников без письменного ордера выдать заключенных отказался. Самосуд не удался…[455]»

Таким образом, сразу три источника свидетельствовали о попытке убийств «учредителей». Причем колчаковское правосудие даже не пыталось выяснить через сотрудников тюрьмы соответствующие подробности, включая фамилии приходивших за ними офицеров.

Тем временем жены арестованных титаническими усилиями пытались спасти своих мужей. По словам Н. Фоминой, «С утра каждый день мы (я и С. Девятова) начинали хождения, не зажигавшие действенной энергии способных «давить» на ускорение дела…[456]»

Это свидетельство опровергает заявления «колчаковцев», согласно которым арестованных готовились в ближайшее время выпустить. Которых можно было обвинить как «мятежников против государственной власти», которым в военных условиях грозила смертная казнь. Однако, исходя из поведения колчаковцев, они не были готовы взять на себя ответственность за судьбу Фомина и Ко, понимая, что речь идет не о простых людях, а о членах всероссийского парламента, легитимных представителях российской власти.

Но и выпустить их, опасных врагов, на свободу было невозможно.

Однако за них продолжали биться жены. По словам Н. Фоминой, «Один из товарищей, которого я спрашивала, что можно сделать, когда близким угрожает быть взятыми из тюрьмы обманным путем и беззаконно убитыми[457] сказал: «Попробуйте обратиться к прокурору военно-окружного суда, за которым дело вашего мужа, может, он сможет предотвратить это»[458].

Я пошла к нему, рассказала, в чем дело. Он был внимателен, понял мою тревогу. Сказал, что не