Колчаковский террор. Большая охота на депутатов - Сергей Станиславович Балмасов

(впоследствии Фомина дополнила свои данные показанием следствию Политцентра. «21 декабря (за день до убийства – ред.) прокурор сказал, что он не считает возможным передать дело Нила в суд, так как на основании материалов военного контроля нельзя построить обвинения. «в этих бумагах, – сказал он, – всё мнения, за них не судят». Как юрист он не находил, что ему вменить в вину[459]».

Но заявил, что ничего не может сделать, т. к. вооруженной силой не располагает, посоветовав обратиться к окружному комиссару (видимо, аколинскому областному Резанову – ред.)…

Прокурор заверил, что он возвращает дело в военный контроль, уведомив о передаче его в Брюхатовскую комиссию («гражданский» следственный орган во главе с его руководителем сенатором Х. Д. Брюхатовым. Минюст поручил ему заниматься делами «учредиловцев». Подобная «переадресация» ясно давала понять: приговор будет как минимум более мягким, чем у военных. И уж точно не смертный – ред.).

Комиссар принял меня не в приемные часы, так как я настояла, что по неотложному делу. Выслушал почти враждебно… Но обещал принять мое заявление, предупредить тюремную администрацию, что надо тщательнее относиться к требованиям выдачи арестантов…[460]»

Остаток дня 21 декабря жена видного члена Учредительного Собрания провела так: «свезла обед Нилу, вернулась в комнату, снимаемую с хозяйской дочерью (из-за наплыва беженцев и военных свободное недорогое жилье было почти невозможно найти – ред.), ежась (из-за холода, вызванного недостатком топлива в жилищах – ред.)[461].

С 8-ми часов (22 декабря – ред.) принялась писать прошение Вологодскому об освобождении Нила, сославшись на заявление военного прокурора. Кровь из горла была лишним доводом, чтобы освободить его, не держать в гибельных тюремных условиях. Прошение не дописала: пришла взволнованная Девятова, и сказала: «Ваш муж у меня. Едемте – повидаетесь». Тревога сжала сердце»[462].

Арестованные на свободе

Кроме допросов Фомина, Локтова и Коровина о других попытках разбирательства колчаковцев в отношении эсеров неизвестно. В присущей им бюрократической манере они затягивали следствие. Вероятно, дело растянулось бы еще не один месяц, но случилось неожиданное.

Член Учредительного Собрания В. Подвицкий вспоминал: «около 2 часов ночи нас разбудили сильные шум и крики. К нам вошли вооруженные солдаты, заявившие, что произошел переворот, восстал весь гарнизон, Верховный Правитель арестован и т. д., и предложившие нам одеваться и выходить. Хотят тут же мы услышали фразы недоумения и сомнения относительно необходимости освобождать «учредильщиков» с предложением «может их лучше «прикончить».

Мы были до крайности изумлены и взволнованы, что в итоге большевики вздумали нас освободить. Но обстановка не располагала к долгим размышлениям и колебаниям. Мы поспешили одеться и убраться с глаз наших непрошеных «освободителей[463]».

В свою очередь, Сперанский же утверждал: «ночью 22 декабря заключенные проснулись от шума. В тюрьме: бегали люди, искавшие свечи, звенели ключи, слышались радостные голоса[464]. Пришедшие под предводительством штатского (его местные большевики не знали) солдаты не хотели «освобождать учредильщиков», но по настоянию Стрижака-Василенко (один из лидеров заключенных омских большевиков – ред.) выпустили всех политзаключенных. К ним в суматохе примешалась и часть уголовных[465]».

Писатель же С. Мельгунов явно фантазирует, утверждая, что «Солдаты говорили «учредителям», чтобы они образовывали власть»[466].

На волю и обратно

Освобожденные оказались в двусмысленном положении – между красным молотом и белогвардейской наковальней. Они попытались найти приют и переждать происходящие события. По данным «учредиловца» Ракова, «Чуваши (депутаты, включая Николаева – ред.) отправились на квартиру к знакомым. Павлов, Лотошников, Подвицкий и еще несколько человек пошли на квартиры кооператоров… большинство через местных партийных товарищей нашли временные помещения, но многим не удалось»[467].

По словам Ракова, «Положение становилось критическим. Начало светать, поднялась тревога, показались патрули казаков. Наши двинулись в дом «Земли и Воли», что на углу Гасфортовской и Второго Взвода (автор имел ввиду редакцию газеты «Слово» – ред.). Владыкина с больной ногой несли на руках. С огромным риском прошли мимо патрулей, спрятались в подвальном этаже указанного дома»[468].

Интересно, что повстанцы при этом дали им охрану для безопасного следования по ночным улицам. Так, по словам Павлова, их «от тюрьмы до дома «Центросибири» (кооперативное объединение – ред.), сопровождал солдат с ружьем…[469]»

По данным Подвицкого, «Здесь мы на удачу постучались, после долгих переговоров нас впустил знакомый Павлова В. Е. Парунин.

Здесь мы провели ночь без сна, размышляя, как быть дальше. Было ясно, что если победили большевики, нам несдобровать: у всех, кроме Лиссау, стоявшего вне политики, были крупные счеты с ними. Некоторые из нас как Павлова и меня в «Совдепии» объявили вне закона. И мы думали, как спастись, заручиться документами и предполагали отправить за ними в тюрьму Лиссау как неизвестного большевикам.

Однако шла ночь, в городе была тишина, а внизу всю ночь по телефону переговаривался со своим штабом дежурный офицер одного из полков. Мы это слышали, сидя наверху в «Центросибири», и у нас крепло предположение, что большевистская попытка сорвалась.

Исходя из этого, мы согласились, что нам, не знающим за собой никакой вины, особенно как членам Учредительного Собрания, не надлежит скрываться, а следует заявить о себе властям. Но для этого нам надо было убедиться, что большевистская затея ликвидирована и что наше возвращение в тюрьму будет обставлено гарантиями безопасности.

Для выяснения этих вопросов отправился Павлов как человека, обладавший наибольшими связями. Заручившись нужными сведениями, к 2.30 дня он вернулся, подтвердив наши догадки. И мы просили В. В. Куликова (председатель кооперативного Союза «Центросибирь») снестись с властями на предмет нашего возвращения в тюрьму[470]».

Далее, по словам Подвицкого, «около 4 часов (дня 22 декабря – ред.) за нами явились офицер и двое солдат, с которыми мы и Куликов отправились в Комендантское управление, где нас записали и составили бумагу с указанием, откуда мы. После приехали в тюрьму, принял офицер, видимо, исполнявший обязанности ее начальника. Он отметил четверых из нас поименно членами Учредительного Собрания, явившихся добровольно, сообщив кому-то по телефону о нашем прибытии»[471] (О чем было отмечено и в препроводительной бумаге Комендантского управления и отношении коменданта Омска[472]).

Лиссау не был указан членом Учредительного Собрания, что засвидетельствовал подпоручик комендантского управления Сергей Донченко[473]. Это важно для понимания дальнейшего развития ситуации.

Тем временем группу Владыкина – Сперанского заметили из находящегося неподалеку штаба отряда Красильникова