Дыхание Донбасса - Владимир Дмитриевич Пронский

отслеживает обстановку разведсредствами с искусственным интеллектом. Противнику видно, где прибавляется, а где убывает количество включённых смартфонов, а также активность трубок на ближних вышках. Пользоваться смартфоном на передовой тем более не допустимо, это всё равно, что вызывать огонь на себя. К тому же любой разговор с домом, с семьёй, с возлюбленной выбивает из армейской колеи, лишает сосредоточения: как у вас, так и у родных. Вас звонки расхолаживают, у близких вызывают привычку. Если вы исчезаете на день-другой, они начинают сильнее волноваться, переживать. Поэтому звонить можно только при выводе подразделения в тыл на отдых и переформирование… Надеюсь, мои объяснения и доводы вами услышаны и поняты правильно. И помните: ваше успешное возвращение домой невредимыми во многом зависит от вас самих.

Как можно не согласиться с капитаном и не исполнить его приказ. Семён это обстоятельство легко понимал, как и то, что без телефона под рукой намного спокойнее на душе. Нет его и нет, будто и не было никогда. Поэтому и не хотелось звонить, увязая в череде рутинных дел, а более из-за внутреннего настроя и нервозной военной обстановки, всё более нагнетаемой противником. Он по нескольку раз на дню предпринимал попытки атак по линии Хватово – Временная. Вклинившись в северо-запад Луганщины при сентябрьском наступлении, он теперь словно прощупывал слабые места, не желая останавливаться на достигнутом, вполне понимая, что ещё три-четыре недели, и вся лавина мобилизованных в России встанет перед ними, и, понятно, они не будут отсиживаться в окопах. Поэтому противник жаждал развития событий, желая непременно просочиться и устроить прорыв, тем самым перерезав важный путь сообщения и снабжения войск на этом участке фронта. И оттого, что у врагов ничего не получалось, они становились всё более настойчивыми, упёртыми; их командование гнало и гнало вперёд новые ротные и батальонные группы, всё более бронетехники прикрывало эти броски, но почти вся она оказывалась перемолотой союзной артиллерией, авиацией, но даже и после этого командование противника выдавливало в атаку одну – две роты. Под прикрытием артобстрела они на двести – триста метров углублялись в зону прямой видимости наших войск, после чего охватывались с флангов и, почуяв угрозу локального окружения, оказавшись чуть ли не под перекрёстным огнём, панически спасались бегством, суматошно отстреливаясь наугад для собственного успокоения, и оставляли множество убитых, а то и раненых, не решаясь выносить и выводить их под огнём. И хорошо, если в наступавшей ночи их эвакуировали, но чаще всего они лежали по нескольку дней, лица их становились раздутыми, синюшными, и всё чаще над трупами кружило вороньё… Наши тоже частенько вывозили двухсотых и эвакуировали трёхсотых, что тоже не прибавляло настроения.

От такой глухой картины даже самый стойкий придёт в уныние, усиленное общей усталостью, накопившейся за месяц пребывания на фронте, когда питались кое-как, спали урывками. Прошла духоподъёмность и задор первых дней. Бойцы стали опытнее, мудрее, поэтому скупо общались и почти не улыбались. Даже Толян Кочнев, помучившись с загноившейся рукой, из-за которой его отправляли в госпиталь, но он там не остался. После санобработки, накачанный антибиотиками, вернулся тихим, задумчивым, перестал выкидывать фортеля, а приказы выполнял без лишней ажиотации, лишь мечтая в отместку за своё памятное, хотя и пятиминутное позорное пленение захватить и привести в окопы пленника, желательно наёмника-негра.

– Кто увидит чёрного, – предупреждал он, – отдайте мне! Я не просто приведу его в окопы, а поеду на нём верхом! – заклинал Толян, и почему-то рыжие его брови делались ещё рыжее, а сам он словно наливался кумачом.

Почему именно такого Толян хотел взять в плен, он пояснить не мог, но от своей мечты не отказывался. Поэтому при ответных атаках всегда рвался вперёд, зачастую опережая Прибылого, и тот всякий раз осаживал его:

– Побереги буйную головушку!

– Судьбы не миновать, товарищ земляк!

Семён хотя и приглядывал за Толяном, но не видел себя «учителем», понимая, что не будь его рядом, ещё тоскливее было бы на душе. Земляк же. А что он знает о нём? Да практически ничего: что работали на одном предприятии, что он единственный сын у родителей, таких же работяг. И ни разу за всё время совместной службы не удалось поговорить с ним по душам: всё на бегу, перекидываясь отдельными репликами. Но именно к такому Толяну, к его баламутной сущности привык Семён, и будь он иным – спокойным и уравновешенным – не факт, что испытывал бы к нему даже небольшую симпатию. Но на фронте сантиментам не место, поэтому, когда в затишье в очередной раз принимались копать, Семён говорил, выдавая шутку за правду:

– Самую большую лопату Кочневу! Земляк не подведёт!

Как ни тяжелы были условия, но они пытались шутить, убедившись в простой истине: будут молчать, зыркать друг на друга – себе же во вред. А так почесали языки, поприкалывались – и всё становилось нипочём, и они уж не понимали, что важнее: окопы рыть или ломиться в ответные атаки, становившиеся в последние дни всё ожесточённее. Противник всё чаще стал заходить с фланга, прикрываясь лесом. Хотя нарыли окопов, оборудовали защищённые огневые точки и опорные пункты обороны, но всё равно это направление было проблемным, учитывая ещё и то, что в лесу постоянно шныряли диверсанты. Поэтому усилили караульную службу, на ночь выставляли секреты, луговину перед лесом заминировали, и когда в ночное время случилось несколько подрывов неприятеля, то на какое-то время они перестали пытаться использовать этот фланг, наступали по-прежнему в лобовую, и ничто их не останавливало: ни наш заградительный артиллерийский огонь, ни атаки вертолётов, молотивших по танкам и бронемашинам. Отсидевшись в воронках, враги вновь поднимались, и только когда попадали под наш стрелковый огонь, сначала залегали, а после, не выдерживая натиска и ответной злости наших бойцов, откатывались назад. Наши же далеко не заходили, зная, что вполне могут напороться на замаскированное орудие или пулемёты.

Семён Прибылой первым шёл в такие «зачистки», замыкающим возвращался, обходя убитых противников; раненых они всё-таки пытались вывести или вынести, но не всегда у них это получалось. На одного, согнувшегося в воронке от снаряда, Семён наткнулся случайно и почти не обратил на него внимания, не подававшего признаков жизни. Он лишь сжимал в откинутой руке автомат и закрывал другой раненое бедро. Когда Семён мельком глянул на него – он зашевелился, будто сжался. Прибылой сразу автомат на изготовку, но безвольная поза раненого удержала от короткой очереди, которая тотчас прекратила бы его страдания. Семён лишь на секунду вгляделся в его зажмуренные глаза и понял, что он не собирался встречать огнём,