Дыхание Донбасса - Владимир Дмитриевич Пронский

как она терзает Маргариту вопросами о маме, папе, и что ей может сказать бабушка, как объяснить, где её родители? Вспомнил он и мать с отцом, представил, каково им ожидать весточку от сына. И если отец виду не подаст, что переживает, то мать будет слезьми исходить каждый день… В конце концов Семён задремал, а проснулся, когда автобус въехал в ворота госпиталя, занимавшего старинное здание. Прибыли! Напоследок распрощались с сопровождавшим врачом и фельдшером, поблагодарили водителя и, цепляясь за кресла костылями, выбирались на волю, где не стреляют, не свистят мины и не рвутся снаряды. Всех прибывших ожидали каталки с волонтёрами.

После оформления, осмотра их заворачивали в санпропускник. На костылях бойцы чувствовали неуверенно. Остерегаясь оступиться, просили волонтёров взять под руку. Долго и неуклюже раздевались, стягивая с себя одежду, превратившуюся в окопах в землистого цвета дерюгу – тяжёлую и сальную. Волонтёры, проверив карманы, присобачивали к ней бирки с номерами и бросали в общий, пугающий фронтовыми «ароматами» ящик, а раненых тут же стригли наголо. Потом волонтёр, упаковав и замотав Семёну раненую ногу в пакет, крепко обвязав его скотчем, провёл в душевую кабинку, продолжая поддерживать, включил тёплую воду… Прибылой будто никогда не знал, что существует такое блаженство – наслаждение под душем, когда можно забыть обо всём на свете. После двух месяцев бесконечного пота, простуды, промокших холодных ног и соплей напитываться теплом под ласковыми струями, согревавшими саму душу, казалось бесподобным фантастическим сном. Но волонтёр всё испортил, напомнив, что с повышенной температурой нельзя долго нежиться. Пока Семён мыл голову и тело, то молчал, но теперь захотелось ответить волонтёру, которому, надо думать, до чёртиков надоели раненые и которому трудно понять, что такое оказаться в этом положении, и он сказал будто для самого себя:

– Хорошего много не бывает.

Выбравшись из кабинки, он вытерся полотенцем, надел неправдоподобно чистое бельё, пижаму и брюки. И сразу его повезли в операционную, где вновь раздели, уложили на стол, опять, как и в апреле, обездвижили низ, и он впал в эйфорию, кружившую голову. Никто ему ничего не говорил, не спрашивал, словно жалели слова или устали от них. Да ему и не были нужны ничего не значащие реплики, хотелось тишины, покоя и тепла в прохладной операционной… Наполненного этими мыслями его отвезли через час в палату, переложили с каталки на неправдоподобно чистую постель, где он вскоре заснул, с запозданием подумав: «Вот я и на месте!»

38

А далее всё пошло проще и привычнее. Какой-никакой, а госпитальный опыт у Семёна имелся. Проснувшись ночью от боли, когда ослабла анестезия, он вызвал медсестру, попросил сделать обезболивание и, получив его, попил воды и вновь окунулся в сон, и спал без сновидений, словно беззаботный ребёнок. Сумбурные сны и видения, как давно понял Прибылой, приходят, когда человек, уставший от безделья и придуманных забот, мается душой, когда он может во сне разогнать пульс до ста, а проснуться в поту. Спроси его в такую минуту: «Что с тобой? Что случилось?» – он ничего вразумительного не скажет, а лишь осовело оглядится и вновь уткнётся в подушку.

Прибылой счастливо поспал до той минуты, когда медсестра пришла мерить температуру, и померив, забрала склянку с анализом. Позже пришла другая сестра, взяла кровь из вены. Потом ему сделали несколько уколов, и он перестал запоминать, кто и что делает: нужно вам – колите!

Другое его занимало в эти минуты: завтрак! Семён, едва проснувшись от толчка медсестры, вспомнил, что за весь вчерашний день не держал во рту и маковой росинки, а теперь, когда более или менее поспал, свыкся с затихающей болью, вспомнил о голоде. Вернее, он напомнил о себе сам. Поэтому Семён быстро слизнул овсянку с тарелки, когда её поставили на тумбочку, проглотил кусок хлеба с маслом, хотел попросить добавки, но тележка с едой уехала, громыхая, в следующую палату. Ну, ничего, и так жить можно. Он выпил таблетки и откинулся на подушку, почувствовав усталость, принялся рассматривать раненую ногу с просочившейся сукровицей сквозь повязку и шиной на стопе в виде «лаптя» с липучками. «Вот это прикид!» – усмехнулся Семён и огляделся; заметив среди других больных два знакомых лица, удивлённо воскликнул:

– Привет, однополчане, не узнаёте лысого и в пижаме?! Мы же вместе сюда пылили!

Пацаны посмотрели на него, стараясь припомнить, что было трудно после смены «имиджа», и улыбнулись:

– Во, вся вторая рота собралась! Под хороший мы попали замес!

– Теперь кто-то либо звёздочку на погоны добавит, либо кого-то в рядовые разжалуют.

– Ну, это вряд ли… Не любят у нас этого. В другое подразделение переведут, не более.

Сегодня они уже могли легко вспоминать подробности вчерашнего боя, лишь один боец нелюдимо отвернулся к стене и не принимал участия в болтовне. Семён, указав на него взглядом, молча спросил: что с ним? Вслух Семёну не ответили, лишь показали, что оттяпали ему стопу – вот и замкнулся… Их короткое обсуждение прервалось врачебным обходом. Два врача, как Семён понял, лечащий и начальник отделения, подходили к каждому раненому, спрашивали о самочувствии, изучали снимки, интересовались у медсестёр температурой и давлением больных, на что те отвечали, что, мол, всё штатно, жалоб нет, а пожелание у всех одно: час-другой поспать перед обедом, хотя бы немного наверстать упущенное. Как только закончился обход, все в палате дружно повернулись к стене и дали храпака.

Никто не знал, от кого это пошло, но к концу дня их палату стали называть «Палатой листопадников», но обитателей её это особенно не волновало. Вслух они свои потаённые мысли не высказывали, но в душе каждый благодарил Бога за то, что относительно легко отделался, только о мыслях одного, которого пока даже не знали как зовут, ничего не было известно, если он по-прежнему отмалчивался. Молчал даже и тогда, когда, приглушив голоса, вместо послеобеденного тихого часа начали названивать родным. Семён никогда не любил прилюдных телефонных разговоров, но здесь был не тот случай, и он решил позвонить хотя бы по двум-трём номерам. Сначала хотел удивить дочку, но мысль о том, что Маргарита не позволит толком поговорить с Виолкой, начнёт либо жаловаться на что-то, либо кого-то клеймить, а Семёну так не хотелось в этот момент слышать чужие дрязги, что он первым активировал телефон мамы, представив, как она сейчас радостно переполошится, да и чего-то иного трудно ожидать в такой момент от любой матери. Это и произошло.

– Ой, ой – сынок объявился!.. – Она хотела ещё что-то сказать, но завсхлипывала, непонятно