Дыхание Донбасса - Владимир Дмитриевич Пронский

Захотелось о нём узнать поподробнее, и при случае, разговорившись с ним, Семён узнал, что несколько месяцев назад он ушёл из монтажного управления, вернее, если верить его словам, его «ушли»; перед самой мобилизацией нашёл работу, но не успел выйти на неё. Антон не стал особо распространяться на тему «почему вынудили уволиться», сказал коротко и зло:

– Правду никто не любит!

– Правда – сложная штука, чтобы высказать её, нужно подходящее место и время, а не сдуру орать о ней среди площади.

– Семён, всё это так, но бывают случаи, когда нет сил смотреть на какого-нибудь зажравшегося начальника, ставящего себя над всеми, при этом пресмыкающегося перед теми, кто выше по должности.

– Знал я одного такого, – Прибылой вспомнил Чернопута. – Как правило, они заканчивают горько, а то и трагично свою жизнь, к тому же омрачают знакомых и родственников. Но когда они ломятся к цели, совсем не думают об этом, им кажется, что вокруг все олухи, а они шишки на ровном месте. Уж сколько таких было и сколько ещё будет. Опыт человечества ничему никого не учит и никогда не научит. Вот, спрашивается, почему мы здесь? Что такая за причина кинула нас в окопы – в грязь, вонь. Когда попить чистой воды – это счастье, не говоря уж о том, чтобы помыться, переодеться в чистое и сухое бельё. И все знают причину этого: когда кому-то не живётся мирно, когда начинают зариться на чужое, запрещать родной язык, ставить себя над всеми. Вот отсюда и конфликты, войны – от всей той животной сущности, скрытой до поры до времени в человеке. И что-то говорить таким, делать нравоучения – бесполезно, если амбициозный и зарвавшийся чел ничего этого не замечает и, самое страшное, не хочет замечать. Вот и на фронте много всякой дури бывает. И всё вроде бы затевается правильно, ставятся задачи, просчитываются и прописываются планы, а на деле зачастую всё ломается, опрокидывается ходом действий той или иной стороны.

Семён по лицу посмурневшего Безрукова понял, что монолог вышел долгим и скучным, и мысли в нём избитые, но что делать, если хоть сто раз повторяй одно и то же, ничего не изменится. Вот и Антон, думается, остался при своём мнении, шедшем от какой-то обиды, нанесённой ему на работе, и никак не может забыть, может даже посмеяться над ней. Ведь ему тридцать, ещё жить и жить, радоваться каждому новому дню, цепляться за него, находить в нём радость, лелеять её для себя и других, но что-то не видно свежести во взгляде и настроении. Ему бы жениться, завести детей, глядишь, как-то по-иному жизнь бы сложилась, но нет, не женат, хотя был, а развёлся, как объяснил, из-за проблем с родителями – каких именно, не уточнил, а у Семёна не повернулся язык выпытывать. Вот у его старшего брата всё хорошо: работа в полиции на высокой должности, семья – ему бы так. Но что легко на словах, тяжело осуществить в жизни, когда не знаешь, как перемолоть невзгоды. «Но ведь как-то необходимо этого достигнуть и попытаться понять себя и окружающих. Очень необходимо!» – думал Семён.

Во взвод Прибылого неожиданно назначили лейтенанта Комракова из мобилизованных. Ему за сорок, он не по годам располневший, когда-то окончил институт с военной кафедрой и его выпустили в звании лейтенанта. И вот теперь мобилизовали, он оказался на фронте после подготовки и начал командовать вверенным взводом. И то ли по привычке, то ли страдая нервами, постоянно похохатывал. Эта особенность показалась странной, не к месту проявлялась, но ко всему привыкают, привыкали помаленьку и к этому. Конечно, как вновь прибывшему, лейтенанту сразу захотелось проявить себя, показать, что он тоже что-то понимает в воинской службе, поэтому, если появлялась минута-другая свободного времени, он тотчас строил взвод: то для информации, то для проверки внешнего вида, то пытался вспоминать строевую подготовку. Командиры соседних взводов ему указывали на неуместность и глупость подобных занятий, создававших опасное скопление личного состава, чреватое тяжелейшими последствиями при артобстреле, – он ни к чему не прислушивался. Даже, говорят, Акимов вызывал его в свой блиндаж и о чём-то говорил, но и это не подействовало. Зато когда на вытертой стенке окопа появилась нацарапанная ножом надпись: «Комраков будешь выё… ться от своих пулю схлопочешь», – всё изменилось. Хотя надпись оказалась без знаков препинания, но на лейтенанта она повлияла даже без корректуры, если его в тот же день будто подменили: тише воды ниже травы стал.

Никто не знал, кто это придумал, но Семён догадался, когда увидел повеселевшего Безрукова, мигнувшего при встрече, и озорно подумал: «Молодец, мужик! Так и надо лечить гундосых!»

37

Прибылой вспомнил разговор с Безруковым через несколько дней и убедился в правильности недавних мыслей. К этому времени по-настоящему запуржило, пусть и ненадолго, грязь под ногами превратилась в слякоть, и они готовились отразить очередной наступ украинских «партнёров», немного сместившись вправо по фронту, а при ответном преследовании занять безлюдную деревушку в «серой» зоне. И никто не объяснил, для какой такой необходимости планируется это «завоевание», какую пользу оно принесёт в тактическом плане, если общего движения не намечалось, но, видимо, новому комбату Тундрякову захотелось проявить инициативу и доложить о значительном наступательном успехе. Его, конечно же, не могли ослушаться ни в ротах, ни во взводах. К тому же наступающий в этот день противник появился перед деревушкой мелкими группами, создавая охват с двух сторон, и только техника, совсем добивая асфальт, шла и без того разбитой дорогой. Бронемашины и пехоту разведчики вовремя заметили, наступавших знатно встретили артой, и после первой же задымившейся машины остальные три развернулись полицейским разворотом, то есть задним ходом. Пехота же продолжала огрызаться, проникая в заросшие бурьяном сады, словно дразнила близким присутствием.

Когда их начали оттуда выбивать, чтобы не путаться в бурьяне, враги мало-помалу просочились на улицу и отступали, прижимаясь к палисадникам, словно по невидимой линии, за которую не могли заступить. Их поведение никого не насторожило, и только когда под ногами наших авангардных бойцов начали взрываться «лепестки», была дана команда на отход, но было уже поздно: несколько бойцов, и среди них Прибылой, корчились перед палисадниками, с запозданием сообразив, что их развели как лохов.

Семён увидел почти незаметный в опавшей листве «лепесток» в последний момент, и по траектории на него должен наступить Безруков, бежавший рядом. Что-то говорить и объяснить Антону было поздно, и единственное, что Семён сделал автоматически, – это шибанул рядового