Имя раздора. Политическое использование понятия «гражданская война» (1917–1918) - Борис Иванович Колоницкий

Негативные последствия событий состоят в том, что они вызвали панику перед «призраком гражданской войны» и внесли раскол в среду «революционной демократии»[835]. Все это привело к усилению контрреволюционных настроений, «контрреволюция» получила возможность влиять на правительство и восстанавливать порядок силой. «Репрессивная программа», к выполнению которой приступили министры, считал Мартов, «зажжет пламя гражданской войны по всей России»[836]. Наконец, лидер меньшевиков-интернационалистов заявил, что попытки власти образовать «правительство на основе „гражданского мира“ между классами», привлекая в него представителей либеральных партий, являются по своему существу контрреволюционными[837].

Ф. И. Дан представил официальную позицию меньшевиков. Он согласился с Мартовым лишь в том, что выступление 3–5 июля подорвало веру в революцию в «широких демократических слоях народа» и дало опору для усиления «контрреволюционных элементов». Тем не менее политик высказал мнение, что революция оказалась на краю гибели не из-за правительственного кризиса, а исключительно вследствие «стихийной вспышки бунтарства», вызванной экономической разрухой и обостренной агитацией «анархо-большевистских элементов». Дан призывал поддержать правительственные репрессии, необходимые для «водворения революционного порядка». Привлечение же к власти «имущих классов», солидарных с «революционной демократией», он счел необходимым в интересах самого рабочего класса[838]. Как отмечали исследователи, стремление правых меньшевиков к широкой общественной коалиции было вызвано старым страхом изоляции «пролетариата», усиленным Июльскими событиями. Опыт 1905 и 1914 годов подсказывал им, что это грозило поражением революции[839]. Можно добавить, что в пользу того же вывода свидетельствовал и опыт Революции 1848 года и Парижской коммуны 1871-го, на который социалисты неоднократно ссылались.

Если после Июльских событий Ленин не использовал понятие гражданская война при формулировке актуальных задач партии, то для этого была еще одна причина: он оценивал ситуацию как уже идущую гражданскую войну. Это определило, например, решение его и Г. Е. Зиновьева не являться в суд: надеяться на справедливый суд в ситуации победы «военной диктатуры» было бы ошибочно: «Отдать себя сейчас в руки властей, значило бы отдать себя в руки Милюковых, Алексинских, Переверзевых, в руки разъяренных контрреволюционеров, для которых все обвинения против нас являются простым эпизодом в гражданской войне», — говорилось в публичном заявлении Ленина и Зиновьева[840].

Политический анализ лидера большевиков строился вокруг гражданской войны; это проявлялось и в том языке, который он использовал. Его тексты этого времени пестрили военными метафорами, использовавшимися для объяснения сложившегося положения. В статье, опубликованной 19 июля, Ленин писал: «Два врага, два неприятельских стана, один прорвал фронт другого». Как синонимы он употребляет словосочетания «фронт гражданской войны», «фронт внутренней войны», «фронт классовой борьбы», «фронт войны с классовым врагом». «„Прорыв на фронте“ внутренней войны, — рассуждал Ленин, — состоял на этот раз, во-первых, в том, что буржуазия облила своих классовых врагов, большевиков, морями вони и клеветы…» Во-вторых, суть его была в «аресте представителей политических враждебных течений, в объявлении их вне закона»[841]. Ленин обещал, что в будущем «пролетариат» будет прибегать к тем же средствам для «обезвреживания врага»[842].

В дальнейшем лидер большевиков не изменил свою трактовку. В статье, опубликованной 19 августа, он вернулся к обсуждению тактики перехода всей власти к Советам в условиях завершения мирного периода развития революции. До 4 июля, писал Ленин, переход власти к Советам можно было совершить «мирно, без гражданской войны». После Июльских событий это стало невозможным: «…мы видим в России начало гражданской войны со стороны контрреволюционной буржуазии, разоружение полков, расстрелы на фронте, убийства большевиков»[843]. Политик утверждал, что власть перешла к «военной, бонапартистской клике, поддержанной кадетами и черносотенцами», шли «систематические насилия над массой, над народом». Перед левыми партиями стояла задача объяснить рабочим и крестьянам эту перемену положения и указать им «другой путь перехода власти к пролетариям и полупролетариям». Из всего контекста статьи следует, что речь шла о пути вооруженного восстания как новой фазы уже идущей гражданской войны[844].

Похожие выводы из Июльских событий сделали и некоторые военные. 8 июля Верховный главнокомандующий генерал А. А. Брусилов направил командующим фронтами секретное письмо. Под впечатлением от столкновений в Петрограде он заключал, что «гражданская война неизбежна и может возникнуть ежеминутно»[845]. Генерал предлагал готовиться к масштабному внутреннему конфликту, создавая отборные подразделения из самых дисциплинированных элементов армии, которые можно было бы в любой момент «использовать для борьбы с надвигающейся контрреволюцией и анархией»[846]. Показательно, что Брусилов использовал революционную риторику, обосновывая необходимость подготовки к гражданской войне.

Вопрос о сущности произошедшего оказался важным для следствия о событиях 3–5 июля. Большинству арестованных были предъявлены обвинения по статье 51 (соучастие и подстрекательство к преступлению), статье 100 (насильственное посягательство на изменение государственного строя) и статье 108 (измена и шпионаж) Уголовного уложения[847]. Иногда фигурировала и статья 129: произнесение речи, возбуждающей «к учинению бунтовщического или изменнического деяния» или ниспровержению государственного строя[848]. Однако следствие лишь в редких случаях использовало эту и другие статьи главы 5 Уголовного уложения «О смуте». Вероятно, следователи не считали удобным предъявлять обвинения по статьям, применявшимся в царское время в отношении политических преступлений.

Все же в некоторых показаниях именно слово смута квалифицирует деятельность большевиков. Так, его применял прапорщик Д. С. Ермоленко, главный «свидетель» сотрудничества Ленина с Германским штабом[849]. Он заявил, что немцы возложили на лидера большевиков миссию «произвести путем пропаганды смуту в России и добиться этим путем во что бы то ни стало прекращения войны с Германией»[850]. Свидетельства о том, что Ленин вернулся из эмиграции по заданию немцев, чтобы с помощью «смуты» способствовать поражению России, написаны как под копирку в показаниях других «свидетелей», их подлинность вызывает сомнения[851].

Обвиняемым ставили в вину то, что они «организовали в Петрограде вооруженное восстание против существующей в государстве верховной власти, сопровождавшееся целым рядом убийств, насилий и попытками к аресту некоторых членов правительства»[852]. С такой формулировкой большинство находящихся под следствием не соглашалось. Они либо утверждали, что события начались стихийно, либо заявляли, что имело место не восстание, а демонстрация[853]. Наиболее развернуто на это обвинение ответил Л. Д. Троцкий:

Подводить события 3–4 июля под понятие вооруженного восстания значит противоречить очевидности. Вооруженное восстание предполагает организованное выступление с целью осуществления при помощи оружия определенных политических задач. Поскольку же лозунгом выступления был «Вся власть Советам», не могло быть и речи о том, чтобы насильственно навязать им эту власть. К этому бессмысленному методу действия не призвала ни одна политическая организация[854].

Июльские дни практически всеми политическими силами оценивались как кризис, создавший угрозу гражданской войны. Опасность виделась в том, что уличные беспорядки