Кукла на цепочке - Алистер Маклин

в тени. Там я обнаружил лебедки, стальные чаны и бочки, а также ассортимент жуткого инструментария, используемого для разделки рыб, мостовые краны, какие-то непонятные, но очевидно безобидные механизмы, останки акул. Надо отметить, запах в сарае стоял невыносимо тошнотворный. Я поспешно покинул это место.

В первых домиках я ничего не обнаружил. Я посветил фонарем через разбитое окно. Комната оказалась пустой, будто в течение полувека сюда не ступала нога человека. Я не сомневался в словах Уильямса, который сказал, что эту крошечную деревню покинули еще до Первой мировой войны. Удивительно, обои выглядели так, словно их поклеили вчера, – невероятный и необъяснимый феномен на Западных островах. Ваша бабушка, потому как в те времена дедушка скорее дал бы зарок не пить, чем что-нибудь сделал бы по дому, нашлепала на стены какие-то обои стоимостью девять пенсов за ярд, и вот пятьдесят лет спустя они все еще там, такие же свежие, как и в день, когда их клеили.

Второй домик был таким же заброшенным, как и первый. Третий, самый отдаленный от разделочного сарая, – место, где жили охотники на акул. По вполне понятной и логичной причине: чем дальше от этого тошнотворного ужаса, тем лучше. Будь у меня выбор, я бы жил в палатке на противоположном конце острова. Но это мое субъективное мнение. Ведь может статься, что для охотников на акул смрад от разделочного сарая – все равно что зловонный запах жидкого навоза для швейцарских фермеров: сама суть бытия. Символ успеха. По мне, так слишком высокая цена за успех.

Я легко открыл дверь, смазанную жиром печени акулы (в этом не было сомнений), и зашел. Снова включил фонарь. Бабушке здесь точно не понравилось бы. Что же касается дедушки, он весело уселся бы и наблюдал за тем, как седеет его борода со сменой сезонов, не испытывая при этом никакого желания возвращаться в море. Одна стена была полностью заставлена запасами продуктов, жалкой парой дюжин ящиков с виски и десятками ящиков пива. Австралийцы, как сказал Уильямс. И я этому верил. Остальные три стены – едва ли здесь можно разглядеть обои – были посвящены искусству: вольные детали и восхитительные яркие цвета, такой тип искусства, который обычно не встретишь в роскошных музеях и художественных галереях. Бабушке это точно придется не по вкусу.

Я прошел мимо мебели, которая явно не из универмага «Хэрродс», и открыл внутреннюю дверь. Увидел небольшой коридор. Две двери справа, три – слева. Предположив, что у босса самая большая комната, я осторожно открыл первую дверь справа.

В свете фонаря она оказалась удивительно комфортной. Хороший ковер, тяжелые шторы, пара добротных кресел, дубовый спальный гарнитур с двуспальной кроватью и книжный шкаф. Над кроватью висела электрическая лампа с абажуром. Нечего сказать, эти грубые австралийцы любят бытовые удобства. У двери находился выключатель. Я нажал на него, и лампа зажглась. На кровати был один человек, но ему явно не хватало места. Конечно, сложно оценить рост человека, когда он лежит, но, думаю, если этот парень попытался бы встать в комнате с высотой потолка менее шести футов четырех дюймов, то получил бы сотрясение мозга. Лицо австралийца было обращено ко мне, но разглядеть его было трудно из-за густых черных волос, спадавших на глаза, и из-за самой великолепной кустистой черной бороды, которую я лицезрел впервые в жизни. Он крепко спал.

Я прошел к кровати и сильно ткнул его рукояткой пистолета под ребра, чтобы он пробудился:

– Проснитесь!

Мужчина проснулся. Я отошел на почтительное расстояние. Он протер глаза волосатой рукой, подложил под себя руки и привстал. Я бы не удивился, окажись он одет в медвежью шкуру, но нет, на нем была отличная пижама приятного цвета, вероятно, я и себе такую купил бы.

Законопослушные граждане, разбуженные темной ночью незнакомцем с пистолетом, реагируют самым разным образом: от ужаса до сильного гнева, который окрашивает их лицо в красно-фиолетовый цвет. Человек с бородой вообще никак не отреагировал. Он просто смотрел на меня из-под темных свисающих утесов-бровей, и выражение его глаз было как у бенгальского тигра, который в уме повязывает обеденную салфетку перед тридцатифутовым прыжком на жертву. Я сделал еще несколько шагов назад и сказал:

– Даже не пытайтесь.

– Убери оружие, сынок! – Глубокий грохочущий голос, казалось, шел из самых глубин Карлсбадских пещер. – Убери по-хорошему, или мне придется встать, избить тебя и отобрать оружие.

– Фу, как грубо! – возмутился я, но затем вежливо добавил: – Если я уберу его, вы меня не побьете?

Австралиец поразмыслил об этом секунду и ответил:

– Нет.

Он достал большую черную сигару, зажег ее, не спуская с меня глаз ни на секунду. Едкий дым распространился по комнате, меня подмывало броситься к ближайшему окну и распахнуть его, но я удержался, ведь такой поступок в чужом доме без разрешения крайне невежлив. Что ж удивляться, что смрад из сарая для разделки акул ему нипочем. По сравнению с этим запахом сигары дяди Артура можно спокойно отнести к той же категории, что и духи Шарлотты.

– Прошу прощения за вторжение. Вы Тим Хатчинсон?

– Да. А ты кто, сынок?

– Филип Калверт. Я хочу воспользоваться вашим передатчиком, чтобы связаться с Лондоном. Мне также нужна ваша помощь. И это крайне срочно. В ближайшие двадцать четыре часа на кону стоит много жизней и много миллионов фунтов стерлингов.

Он проследил за вонючим облаком ядовитого дыма, поднимающегося к низкому потолку, затем снова взглянул на меня:

– А кто это у нас валяет дурака, сынок?

– Я не шучу, ты, большая черная горилла. И, Тимоти, давай сразу договоримся: никаких «сынков».

Он наклонился вперед, уставился на меня глубоко посаженными, черными как смоль и довольно враждебными глазами и неожиданно засмеялся:

– Туше́, как говорила моя французская гувернантка. Вероятно, ты и не шутишь. Ты кто такой, Калверт?

Ну что ж, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Этот человек станет сотрудничать, только если сказать ему правду. А мне очень хотелось заручиться его поддержкой. Итак, во второй раз за этот вечер и во второй раз за всю свою жизнь я признался:

– Я агент Британской секретной службы.

Как хорошо, что дядя Артур сейчас там, в море, борется за свою жизнь. Его артериальное давление не то, что прежде, и сказанное мной, еще и дважды за вечер, добило бы его.

Австралиец недолго обдумывал мой ответ, затем произнес:

– Секретная служба. Да, вероятно, так и есть. Ну или ты настоящий придурок. Странно, такие, как ты, никогда себя не раскрывают.

– Мне пришлось. В любом случае ты поймешь, когда я все расскажу.

– Дай мне одеться. Я приду в гостиную через две минуты. Можешь налить себе виски. – Борода дернулась, и я решил, что он усмехается. – Там оставалось немного. Найдешь.

Я вышел, нашел виски. Когда зашел Тим Хатчинсон, я выглядел как участник Гран-тура в художественной галерее Крейгмора. Он был одет в черное: брюки, матросский свитер, куртка из плотной ткани и морские ботинки. Да уж, по кровати не определить размер человека. Вероятно, австралиец перемахнул отметку шесть футов четыре дюйма, когда ему было двенадцать лет, и резко перестал расти. Он посмотрел на коллекцию и усмехнулся:

– Кто бы подумал? Музей Гуггенхайма и Крейгмор – очаги культуры?! Тебе не кажется, что та, что с серьгами, слишком разодета?

– Ты, наверное, облазил все великие галереи мира, – уважительно сказал я.

– Я не знаток, а всего лишь любитель. Мне нравятся Ренуар и Матисс. – (Все это казалось настолько невероятным, что, возможно, и было правдой.) – Ты, похоже, торопишься. Так что давай без прелюдий.

Я отбросил все прелюдии, кроме одной. В отличие от Макдональда и Шарлотты, Хатчинсон услышал всю правду целиком.

– Черт побери, ну и история! И прямо под нашим чертовым носом, будь оно неладно!

Временами сложно было понять, Хатчинсон – австралиец или американец. Чуть позже я узнал, что он много лет промышлял ловлей тунца во Флориде.

– Значит, это ты летал на вертолете сегодня днем. Да, брат, ну и денек у тебя выдался, а потом еще и это. Зря