Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

— Объективную сторону — да. Но как у всякой проблемы, у этой существует, а вернее, существовала, и субъективная.

— Моцарт и Сальери…

— Похоже. Но только внешне.

Гений Моцарта в конце концов мог оказаться неразрешимой проблемой для таланта Сальери. Выражаясь языком современным, Моцарт — как ни крути — был конкурентом.

Женя Керн конкурентом не был по определению.

И не мог им быть в силу главного своего жизненного принципа — не случайно помянули вы сейчас христианские заповеди.

Непротивление злу. Более последовательного сторонника этой доктрины я, пожалуй, сейчас не назову.

Нет, опасен он не был.

Все было гораздо глубже. И страшнее.

Он был невыносим.

Не он лично, разумеется. Вряд ли они встречались более одного раза в жизни. Того самого, на заре туманной юности. Теперь же, как вы справедливо заметили, пути их просто не могли пересечься: слишком далеко разнесены орбиты вращения. Да и пересекись они, Женя снова безропотно отошел бы в сторону, смиренно уступил дорогу и вдобавок — совершенно искренне притом! — пожелал удачи.

Невыносима была мысль.

Воспоминание.

Неистребимая память о том, каким ничтожеством оказался однажды.

Вполне допускаю, кстати, что подобных мерзостей впоследствии Максим Симонов не созершал (события последних дней требуют отдельного разговора).

Сатана — именно его почерк угадывается в каждой строчке нашего повествования! — сыграл с ним одну из самых любимых своих шуток.

Суп» этой шутки — обман.

Всегда — обман.

Какой бы беспроигрышной поначалу ни представлялась игра.

В какую бы заманчивую шкурку ни рядилось искушение.

Каким бы мимолетным и малозначимым ни казалось отступничество.

Мне представляется, что искушение Максима Симонова — человека, вне всякого сомнения, одаренного, наделенного немалыми талантами — состояло именно в том, что согрешить ему предлагалось единожды.

Единожды солгать, отнять у скромного провинциала его творение, выдать за свое.

И все!

Блистательная карьера со всеми вытекающими последствиями обеспечена.

Коварство искусителя заключалось в выборе объекта.

Максим Симонов был человеком гордым. Неуемная гордыня была одним из явных изъянов его личности. Приговоренный к славе, Макс Симон просто обязан был стать гордецом в квадрате, если не в кубе.

Представьте ситуацию: на месте Симонова-Симона оказался другой человек. Чувство собственного достоинства у которого притуплено, атрофировано или отсутствует напрочь. Убеждена: мысли о докторе Керне улетучились бы из его сознания на следующий день после их встречи, впрочем, таковая могла и не состояться. А если бы, паче чаяния, довелось вспомнить сирого неудачника — воспоминание не вызвало бы в душе ничего, кроме тупого — наподобие сытой отрыжки — удовлетворения… «Замечательно, черт побери, все сложилось тогда! А ведь могло — тьфу, тьфу, тьфу! — иначе…» Не случись какого недоразумения, этот тип вполне мог прожить долгую счастливую жизнь, пожиная плоды всего лишь одной своей мерзости.

Но благотворительность не есть дело дьявола на этой земле. Оно противно его сущности и призванию.

А потому объектом очередной подлости избран был молодой самолюбивый гордец Максим Симонов. Разумеется, он поддался искушению и согрешил. Страшно согрешил. Хотя и единожды. Но вот забыть о том, кто стал его безвинной жертвой, не сумел.

Гарантией памяти была гордыня. Молодые саженцы ее, заботливо помещенные в теплицу (да что там теплицу — оранжерею!), разрастались стремительно и буйно.

Вместе с ними росло и крепло наваждение.

С каждым днем, проведенным в теплично-оранжерейных условиях, с каждым годом, умножавшим его славу и возможности, Макс Симон все более остро и мучительно ненавидел Евгения Керна.

Можете представить, в какой кешмар обращена была его «благополучная» жизнь.

Искуситель мог торжествовать победу. В который уж раз в этом подлунном мире он блестяще сыграл свою самую любимую шутку…

А ненависть тем временем стала нестерпимой…

— И он решил убить? Но почему таким изощренным образом? Зачем понадобилось привлекать несчастных, и без того страдающих людей? Ведь, насколько я понимаю, четверо его последних пациентов были так или иначе вовлечены в это… действо. И почему руками Роберта? Неужели у этого человека не было других возможностей, ведь он, надо полагать, был богат…

— О, разумеется! Разумеется, Максу Симону, модному психотерапевту, человеку известному и состоятельному, вхожему в самые высшие круги общества, не составляло большого труда расправиться со скромным доктором из районного наркологического диспансера. Но в том, каким действом — именно действом! — обставил он свое преступление, открывается нам другая, потаенная сторона его трагедии.

Не знаю, предполагал ли тот, кто втянул Симона в свою страшную игру, что в ее процессе развернется не одна, а целых две трагедии?

Допускаю, что знал наверняка.

Тем опаснее представляется мне этот вечный персонаж.

Могу, впрочем, допустить, что второй сюжет развился произвольно. Что ж! В этом случае искуситель имеет все основания торжествовать вдвойне. Ибо в его проклятой колоде, неожиданно для него самого, оказалось целых восемь тузов, сданных, разумеется, на одну руку.

Но как бы там ни было, произошло то, что произошло.

Вопреки законам науки, на ниве которой так преуспел, Макс Симон «сошел с ума дважды». Сохранив при этом способность к трезвому, потрясающему логикой и утонченностью расчету.

Природа первого его помешательства известна: доктор Керн и сам факт его существования на свете.

Второе представляется мне куда бэлее глубоким.

Мы ведь уже говорили о том, что Максим Симонов был личностью весьма одаренной и даже талантливой. Нет ничего удивительного в том, что доктор Макс Симон достиг вершин профессионального мастерства.

Полагаю, что этому возвышению немало способствовала возможность учиться и работать в Европе, обретенная ценой известной подлости. К тому же — практика. Он получил ее сразу и в таком объеме, о котором даже не смеют мечтать коллеги. Практика к тому же давала средства. И немалые. А те, в свою очередь, позволяли постоянно продолжать образование, проводить собственные исследования, быть в курсе последних достижений, без особого труда добывать любую в принципе информацию по интересующим вопросам. Словом, настал день, когда Макс Симон осознал, что может все или почти все. Вас, надо полагать, немного шокирует или по меньшей мере удивляет это утверждение?

— Да… То есть — нет. Простите. Я выражаюсь путано. Но вышло вот что. Едва услышав слова про «все» или «почти все», я действительно очень удивилась. Если не сказать больше. И уже готова была выпалить свой вопрос. Как вдруг — неожиданно и как-то очень ярко, одним цельным образом — поняла, а вернее, вспомнила кое-что. Той памятной ночью, когда Макс Симон появился у нас, разговор в конце концов, разумеется, зашел о его работе. Он что-то говорил о достижениях психологии, неограниченных возможностях одного человека влиять на сознание другого, которыми они