Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

мы пришли домой, кепку я, конечно, сняла. Но «хвостик» остался. Я расставила чашки на столе так, словно нас снова было двое. Я даже чай налила тот же и варенье положила себе клубничное, которое ела тогда. Знаете, когда я волнуюсь, начинаю есть. Иногда это бывает очень некстати и не совсем прилично. Так вот, я стала есть варенье. Я включила телевизор. В тот день он тоже работал. Звук я убрала, но какой-то фон оставался. И еще, знаете, такое голубое мерцание разливалось по комнате, уже темнело, а верхний свет я не зажгла. Сегодня я сделала все в точности так же. Потом началось самое, наверное, странное, если смотреть со стороны. Но наблюдать со стороны было некому: мама ночует в городе, и я, честно говоря, тоже собиралась ехать. Как-то… неуютно оставаться здесь сегодня. В общем, я начала говорить, стараясь повторять слово в слово то, что говорила Роберту, и сама себе отвечала, как бы исполняя роль Роберта и пытаясь повторить его слова в точности. И даже воспроизвести интонации. А дальше… Но это произошло уже не по моей воле. То есть я совсем не думала о том, что время тоже приблизительно совпадало. То есть Роберт был здесь примерно в то же самое время — еще только начинало смеркаться, — когда я затеяла свой сегодняшний эксперимент. Словом, пробило пять часов. Начался выпуск новостей: зазвучала их мелодия, очень тихо, но так, что все же можно было расслышать. И картинки замелькали, знаете, те, которыми обычно предваряют «Новости». Заставка, кажется. Теперь я понимаю, мерцание телевизора на несколько секунд в точности повторило то, как мерцал он во время нашего разговора. Те же блики, в том же порядке… И тогда…

Вера внезапно замолкает.

В полумраке стеклянной террасы — свет сейчас так же притушен, за окнами непроглядная темень, а мерцание работающего телевизора неровными бликами заливает пространство — я вижу, как напряженно сжимаются ее тонкие руки, сцепленные в замок на поверхности стола.

Мы сейчас тоже пьем чай, и перед Верой — маленькая вазочка с клубничным вареньем. Она действительно время от времени начинает его есть, быстро отправляет в рот ложку за ложкой, сама того вроде бы не замечая.

И волосы у нее по-прежнему стянуты на затылке тонким, едва различимым в полутьме «хвостиком».

Я не тороплю ее.

Но время идет.

Молчание затягивается.

И волнение мало-помалу начинает передаваться мне.

Когда Вера наконец решает заговорить, я вздрагиваю и замираю в предчувствии того, о чем собирается она поведать.

Но слышу только вопрос.

— Скажите, — очень тихо, так, что мне начинает мешать еле слышная мелодия, звучащая на экране, спрашивает Вера, — вы ведь уже догадались, что произошло потом?

Теперь наступает мой черед молчать.

Догадалась ли я?

Знаю?

Но Вера, кажется, и не ждет ответа Она снова спрашивает.

Теперь уже о другом. На первый взгляд страшно далеком от того, что собиралась сказать только что.

— Этот момент… когда вы вдруг обрели истину и поняли, что Макс Симон мог сотворить такое… наступил там, в его доме?

— Нет… раньше, когда я узнала о смерти — Господи, как много смертей вокруг! — одного очень хорошего человека.

— Он тоже — жертва?

— Не могу утверждать, но оснований предполагать все больше. Хотя жертвой в том смысле, в каком стал Роберт, он стать не мог.

— Почему?

— Речь идет о профессионале высочайшего класса. Много серьезнее, чем Симон, какие бы дьявольские фокусы он ни демонстрировал.

— Но он погиб?

— Да. Был убит. Варварски. Зарублен топором.

— Неужели Симон был способен и на такое?

— Симон — нет. Но я очень боюсь, что орудиями его преступлений становились другие люди…

— Пациенты?

— Да?

— И Роберт?

— Да. Возможно, в первую очередь.

Вера снова долго молчит.

Потом в мерцающем голубом полумраке раздастся голос.

— Это правда, — произносит он, странно растягивая слова. — Правда. Я убил топором. Всех убил топором. Я больше не хочу убивать…

ДУША

Неисповедимы пути твои, Господи!

Странно было Душе произносить эти слова. Непонятен был их подлинный смысл.

И легко.

Слова были удивительно знакомы. Только вот откуда — знакомы, не ведала она. Но не тяготилась этим.

Легко легли слова на кровоточащую поверхность Души.

Покоем веяло от них. Сквозило светлой надеждой. Потому — если вдуматься! — выходило так. Странные вещи творились с Душою последнее время, более странные даже, чем все прежнее существование, многого в котором не понимала Душа.

Теперь же — и вовсе! — пребывала она в сильном смятении.

Однако осенили ее вдруг чудные слова. А вместе с ними — пришло облегчение.

Темны пути-дороги, по которым блуждала она накануне, не ведая того, что творит в пути. И самого пути не различая.

Но быть может, Господу так и было угодно?

Ибо пути его — неисповедимы.

Сомневалась Душа.

И страдала, пытаясь рассеять сомнения.

Иногда это ей почти удавалось: туман неведения бледнел, сквозь него отчетливо проступали картины недавнего прошлого.

Снова видела она берег сонной реки. И женщину у воды, хрупкую, печальную. Большие светлые глаза женщины распахивались навстречу Душе, и тихий голос еле слышно шелестел: «Роберт?..»

Слабый отклик шевелился в Душе, и незнакомое имя смутно волновало ее, но далее нить воспоминаний обрывалась.

Пелена заволакивала воскрешенную было картину, и Душа проваливалась в черную бездну, похожую на ту, что подстерегала после коротких проповедей Голоса. Пугающих, невнятных, до которых охоч был последнее время.

Впрочем, было все же некоторое отличие.

Вынырнув из тех омутов, Душа испытывала всегда гнетущую тревогу, страх и ощущение беды, нагрянувшей во время ее отсутствия.

Сейчас тревога тоже была, но совсем иная. Душа долго копалась в своих потаенных запасниках, пытаясь подыскать для нее точное определение. И наконец нашла. Слово было упрятано глубоко, ибо чувство, которое оно обозначало, было Душе почти неведомо.

Однако ж — почти.

И она вспомнила!

Радость — было это слово.

А тревога была радостной.

Велико оказалось отличие.

Но и оно не прибавило ясности.

Душа не отступила.

И скоро пожалела об этом.

Следующая картина, проступившая сквозь пелену беспамятства, была страшной.

Такой страшной, что Душа испытала ужас, который, казалось, смогла преодолеть навсегда. Приступы его прекратились с тех пор, как Голос стал менее внимателен, придирчив и уделял ей не так уж много времени. А если и уделял, то ограничивался короткими проповедями-приказами, вслед за которыми наступало беспамятство.

Теперь же Голос, похоже, взялся за старое.

— Ты все-таки посмела ослушаться! Ты, тварь безумная, посмела ослушаться меня! — гремел он из холодного полумрака, наполняя собой все пространство Души и медленно, неотвратимо