Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

Симона? Как утверждают некоторые источники, господин Симон проводил исследования в области психоанализа, вместе с ним, по слухам, погиб один из его пациентов, и в этой связи…

— Какое сообщение? — Остановить Катю Кускову практически невозможно, но, к счастью, она все же реагирует на встречные вопросы.

— Сообщение информационных агентств о гибели известного психотерапевта Макса Симона. Как утверждают…

— Стоп! Когда появились эти сообщения? — Мне все же удается оторвать ее от заученного текста.

— Когда? Даже не скажу, если точно… Я слышала утром, в машине, по радио… Так как же вы можете прокомментировать…

— Никак не могу! — Я наконец кладу трубку, не простившись. Какой «моветон»!

Павла я застаю за привычным уже занятием — он допивает очередную порцию виски.

Правда, не так стремительно, как прежде.

Значит, полегчало.

— Скажи-ка, материалистический человек, у твоего Сазонова в камере был радиоприемник?

— И телевизор, и видео… Ты хочешь сказать, что?.. — Да! С самого раннего утра и, надо полагать, по всем каналам. Сенсация!

Некоторое время мы просто сидим и смотрим друг на друга.

Потом снова звонит телефон.

ВЕРА

Уникальная все же субстанция — человеческая память.

Даже своя собственная.

Тренированная.

Обученная всяким премудростям.

И та — выбрасывает иногда такие коленца!

Что уж говорить о глубинах чужой!

Эта теплая старинная дача сегодня привечает меня дважды.

Сначала — утром, когда велико было потрясение и рассудок отказывался признавать реальность происходящего. Слишком уж смахивало оно на видение, явившееся в горячечном бреду. Естественно, сознание попыталось отгородиться, вычеркнуть из памяти дом-призрак, затаившийся в заснеженных чертогах странного леса, кровавые человеческие останки и неподвижное старческое тело, распростертые за его порогом, призрачную тень, шевельнувшуюся в дверном проеме, которая вдруг взяла да заговорила человеческим голосом.

Ужас пережитого, однако, оказался слишком силен: страшные картины намертво — и, боюсь, навсегда! — впечатались в память, а стертым неожиданно оказалось все, что их обрамляло.

К примеру, я совершенно не помню того, как уходили мы из черного леса, в какой момент и зачем Вера пригласила нас к себе, как добрались до ее дома.

Утренние воспоминания обретают смысл с того момента, как перед моими глазами возникла небольшая деревянная, старинной постройки дача.

Уютная и теплая.

Именно эти два ощущения первыми возникают в опустошенном сознании и согревают его изнутри, привнося столь необходимый в те минуты покой.

Впрочем, до истинного тепла и покоя мне еще — ох как! — далеко.

Душе холодно и страшно, дрожит она и трепещет, словно не в теплой машине везли меня к этому крыльцу, а выстуженными лесными тропами долго брела я, продуваемая всеми ветрами, прежде чем подняться по старым ступеням и шагнуть за порог — в уютное печное тепло светлой стеклянной веранды.

Здесь очень чисто, яркие солнечные блики лежат на полу, рассыпаясь брызгами, которые, кажется, теперь уж навсегда застряли в пестрой вязи домотканых ковриков.

Мебель на веранде старинная, дачная.

Плетеные кресла — кресла-качалки, со спинками в мелкую дырочку. К спинкам — для удобства и красоты — яркими атласными лентами привязаны плоские подушки, расшитые шелком.

Ажурные венские стулья, на сиденья которых тоже предусмотрительно брошены нарядные подушки.

Большой овальный стол, застланный белой полотняной скатертью с мережкой по краям. На столе — начищенный до блеска самовар с помятым боком. Какие-то вазочки, блюдечки и плетеная сухарница, аккуратно накрытые большой салфеткой.

Хрупкие треноги-подставки для ваз и цветочных горшков, образованные неустойчивым на вид перекрестьем бамбуковых палочек, схваченных посередине тонким металлическим кольцом. На них тяжелые горшки и изящные кашпо с неизменной геранью и какими-то экзотическими комнатными растениями.

Цветочными горшками плотно уставлены подоконники. А поскольку веранда почти сплошь стеклянная, окон и, стало быть, подоконников много.

Поэтому много цветов.

Пространство немедленно создает обманчивое впечатление цветущего сада, а значит — лета или по крайней мере ранней осени. И даже пронзительные лучи холодного солнца кажутся прямо-таки горячими.

Все вместе: настоящее тепло жарко натопленной печки, подлинный уют обжитой дачи и даже мнимое тепло зимнего солнца — в конечном итоге окончательно согревает меня и возвращает к действительности.

Я оживаю и покидаю гостеприимную обитель с устойчивым ощущением надежности и прочности этих стен, способных — случись что — защитить хозяев дачи, их близких и друзей, а при необходимости людей и вовсе посторонних, вроде утренней меня.

И вот — второй, вечерний, визит.

В потемках я осторожно пробираюсь к освещенному крыльцу, и небольшой деревянный дом в заснеженном саду кажется мне хрупким и совсем беззащитным.

Такая метаморфоза.

Вера позвонила вечером, когда мы с Павлом безнадежно тонули, шли ко дну в стремительном потоке информации. Весь день новости низвергались на наши головы Ниагарским водопадом, разливались полноводными водами Мирового океана, который при этом беспрестанно терзал жестокий шторм. А вокруг на сотни миль не было ни крохотного островка суши, ни утлой шлюпки, ни спасательного круга, ни даже пресловутой соломинки, за которую можно было бы уцепиться.

Только вопросы. Все новые и новые с каждой попыткой добраться до истины.

И ни одного ответа.

Звонок Веры в этом смысле поначалу ясности не добавил. Скорее, наоборот.

Однако спасительными в этом рискованном плавании могли оказаться любые огни, даже самые призрачные и зыбкие, едва различимые в ревущей стихии океана.

И я без колебаний отправилась в обратный путь.

Одна.

Павла ждали в городе неотложные дела.

— Простите меня, Бога ради! Утром я отняла у вас непростительно много времени, и вот — снова… Но я окончательно запуталась и довела себя до такого состояния, что, кажется, мне на самом деле нужна помощь. Понимаете… Я весь день пыталась вспомнить, что рассказывал Роберт про эти эксперименты. Понимаете… Это, наверное, ужасно глупо и легкомысленно. Но я читала ваши романы, впрочем, об этом мы уже говорили. Так вот… Вы пишете, что память в принципе запоминает все, и даже больше, чем все. В том смысле, что мы замечаем больше, чем слышим и видим, просто не всегда умеем это… осознать. А память умеет, и запоминает к тому же. Я правильно поняла мысль?

— В принципе да.

— Так вот. Вы уехали. Меня еще некоторое время допрашивали люди из милиции, но потом уехали и они. И я стала думать. Еще утром, когда вы просили меня вспомнить что-то еще, я понимала, как нужна эта информация. Ведь не осталось ни одного источника, кроме тех слов, что произнес Роберт… И значит, могут пострадать люди. Ведь Роберт все время говорил о каких-то гостях. И этот человек, которого защищает Павел Валентинович. Он наверняка такая же жертва этого… «целителя», и ему обязательно