Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

«Теперь, — писала Татьяна в последнем абзаце, — табличка уже поблекла от времени и не сияет так ярко, как в счастливые майские дни сорок пятого. Но не тускнеет память людская. На то и дана она людям, чтобы помнить и рассказывать детям и внукам своим, чтобы и они запомнили и передали дальше..»

Бабушка, дочитав очерк до конца, прослезилась.

А в классе, когда Татьяна звонким, взволнованным голосом читала свое творение, царила благоговейная тишина: никто из одноклассников так излагать свои мысли не умел, да и не рождались в головах одноклассников такие высокие мысли.

Очерк был опубликован в «Комсомолке». Правда, после жесточайшей правки неизвестного редактора он превратился в крохотную заметку с оскорбительным, по мнению Татьяны, заголовком: «Провинциальная “Третьяковка”». Это был первый удар по ее самолюбию, доселе не ведавшему поражений и даже легкой дружеской критики.

Но окружающие будто ничего не заметили.

Газету передавали из рук в руки и, по слухам, даже зачитывали на бюро горкома партии.

В конце концов Татьяна тоже перестала воспринимать случившееся как личную трагедию и тоже прониклась общей эйфорией. К тому же очерк в полном объеме немедленно после выхода столичной газеты опубликовала местная «молодежка», а в музее, воспетом бойким пером, оба материала были вывешены на стенд, посвященный истории его создания, рядом с фотографиями основателя и лаконичной заметкой «Возвращение спасенной коллекции» в июньском, 1945 года, выпуске газеты «Советская культура».

Словом, кровоточащая и очень болезненная поначалу рана, нанесенная самолюбию, затянулась довольно быстро. Не осталось даже сколь-нибудь заметного рубца.

Татьяна снова была устремлена в свое блестящее, по общему мнению, будущее, ждать наступления которого оставалось совсем недолго.

Следует заметить, что, помимо столичной прописки, достижения профессиональных высот и широкой известности, а затем и славы, в понятие «блестящее будущее» Татьяна включала еще несколько компонентов.

Одним из них было замужество.

Образ эмансипированной, независимой и одинокой дамы, легко меняющей любовников, ей не импонировал. Давали о себе знать, наверное, бабушкин консерватизм и заложенные на уровне подсознания провинциальные стандарты женского счастья. Она собиралась довольно рано выйти замуж, причем ясно представляла себе не только образ суженого, но и весь сценарий их знакомства в мельчайших деталях, вплоть до того, во что будет одета.

Афиши кинотеатров в те времена изобиловали «производственными» фильмами. Героями их часто оказывались относительно молодые, но непременно с красивой сединой на висках директора предприятий (заводов, комбинатов, шахт…), новаторы, борцы с рутиной, косностью чиновников всех мастей и безнадежно отставших от жизни старых начальников. Эти симпатяги, технократы новой формации, не чужды были и человеческих страстей, потому непременно закручивали изматывающие души и нервы служебные романы, любили проникновенные песни при свечах, долгие интеллигентские споры, читали Хемингуэя и Вознесенского.

Таким и видела Татьяна своего будущего мужа.

Сценарий знакомства и последующего бурного романа, само собой, был тоже навеян кинематографом.

Она представляла себя известной столичной журналисткой, приехавшей писать о промышленном гиганте, возглавлял который, конечно же, молодой технократ, любитель Хемингуэя, с ранней сединой на висках и ироничными, жесткими глазами, которые неожиданно теплели (а в некоторых вариантах сценария — даже меняли цвет) при взгляде на молодую столичную знаменитость.

Дальше… Ну, дальше все было просто и понятно, хотя вариантов было множество, и она с удовольствием всякий раз придумывала новый, строго придерживаясь, однако, основной канвы.

Открытым оставался только вопрос о том, как же быть с блестящей карьерой после счастливого замужества. По логике событий, ей следовало остаться с мужем, в далеком краю, но расставаться с любимой профессией вовсе не хотелось.

Выходила некоторая неувязка, но Татьяну это не очень смущало.

Она справедливо полагала, что главное — это определить ориентиры, а там жизнь все сама расставит по местам. И в том была совершенно уверена, потому что доселе в ее жизни все именно так всегда и происходило.

Москва, мать и отчим встретили ее ласково.

Это было многообещающее начало.

Правда, жила мать с новым мужем не в центре города, как почему-то всегда казалось Татьяне, а в ближайшем пригороде — почти на городской окраине, до которой в ту пору еще не дотянулся отросток метро, и потому добираться надо было на электричке. Да и сама мать показалась здесь, в сияющей и гремящей круговерти столичной жизни, несколько иной, чем в старом бабушкином доме во время коротких наездов.

Та мимолетная женщина была «столичной штучкой», нарядной, самоуверенной, энергичной, несущей в себе заряд какой-то совершенно иной жизни. Даже пахла она так, как только по большим праздникам пахли городские модницы: польскими духами «Быть может». Мать душилась ими щедро, выплескивая на себя по утрам изрядную порцию ароматной жидкости из маленького пузатого флакона.

В Москве початый флакончик стоял на трюмо в прихожей, словно нарочно выставленный на всеобщее обозрение. Татьяна ни разу не видела, чтобы мать взяла его в руки, да и запаха духов в доме не ощущалось.

Зато остро ощущался режим жестокой экономии и полной и абсолютной зависимости от отчима.

В первый же день, едва перешагнув порог, Татьяна кинулась к телефону звонить бабушке. Ей и в голову не пришло спросить разрешения матери, а тем более отчима, которого видела первый раз в жизни. Во-первых, она считала, что теперь это такой же ее дом, каким до этого был дом бабушки, а там не требовалось спрашивать разрешения, прежде чем звонить по телефону. Во-вторых, поступок казался ей совершенно естественным и необходимым настолько, что, не схзатись она за телефонную трубку немедленно по прибытии, ей тут же напомнили бы об этом и мать, и опим.

Она говорила с бабушкой минут десять, сбивчиво отвечая на ее вопросы и спеша поделиться путевыми впечатлениями: очень смешные мама с сыном были ее попутчиками.

Мальчик называл маму на вы и все время просил есть.

— Мама, — говорил он ломким мутирующим голосом, — дайте мене колбасы.

— Так нету ж, — ласково, по-южному нараспев, отвечала мать.

— Что вы брешете, мама, у вас хе целая палка в чемодане.

— Так то ж бабушке. — Уличенная в обмане мать нисколько не сердилась, но и колбасы не доставала.

— Так чтоб ваша бабушка сдохла, — совершенно серьезно парировал толстый мальчик, — я есть хочу…

Татьяну эти диалоги смешили необычайно, и сейчас, стоя босиком в коридоре материнской квартиры, она заливисто хохотала, в точности передавая интонации прожорливого попутчика. Бабушке зарисовки тоже казались забавными и заслуживающими внимания, она искренне смеялась вместе с внучкой, но все же старалась перевести разговор в конструктивное русло: в большей степени ее волновало, как «доехали» до