Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

— Сазонов, — отчетливо произнес он в микрофон я заговорил, повернувшись в сторону президиума и глядя прямо в широко распахнутые темные глаза.

Ничего нового, и тем паче очень уж крамольного, он не сказал.

Говорил о том, что молодежи в институте скучно, карьерное продвижение и серьезная научная работа для нее заказаны, комсомольская организация существует только на бумаге.

Но, пребывая в состоянии странного, лихорадочного подъема» обычные слова произносил хлестко и зло, награждая институтское начальство точными, едкими эпитетами, чем немало потешил зал, проводивший его овациями.

Далее, однако, не произошло ничего.

Споткнувшись, конференция переступила через неожиданное препятствие и уверенно покатила по наезженной колее, как машина, при всем желании не имеющая возможности свернуть на бездорожье.

Женщина в президиуме, пользующаяся духами, непозволительно для бойца идеологического фронта дерзкими и многообещающими, снова отгородилась от всех стеной вежливого безразличия, и Андрей поспешил покинуть зал, как только из мощных динамиков вырвались первые звуки партийного гимна, неизменно завершавшего любое действо подобного рода.

Сказать, что он был собой недоволен, значило ничего не сказать о том состоянии, в котором пребывал теперь Андрей Сазонов. Дело было вовсе не в страхе перед неминуемыми последствиями глупой выходки. Они-то как раз не слишком волновали, ибо нынешнее его положение в институтской иерархии было сродни положению того самого пролетариата, которому, по меткому замечанию классиков, нечего терять, кроме своих цепей. И стало быть, бояться тоже было совершенно нечего.

Бесило другое.

Поддавшись странному опьянению случайной встречи с далекой, надменной и наверняка холодной женщиной, он проявил вдруг смешную щенячью прыть, глупо выскочив на трибуну с наивными разоблачениями.

И чего же добился?

А на что, собственно, рассчитывал?

Возможно, в глубине души Андрей и таил надежду на то, что выступление его будет замечено, а женщина с таким гибким и наверняка послушным телом не забудет короткого, нечаянного, на виду у всех объятия. Но даже себе не смел он признаться в этой потаенной надежде, такой наивной и несбыточной казалась она теперь. Возможно, впрочем, что надежда нашла приют в подсознании, и тогда признаваться было решительно не в чем.

Но как бы там ни было, он надеялся.

Теперь, когда все закончилось так глупо и стыдно, Андрей чувствовал себя обманутым и вдобавок выставленным на посмешище. Чувство было отвратительным, несколько сродни состоянию тяжелого похмелья, когда в воспаленном мозгу, во сто крат увеличивая физические страдания, медленно всплывают картины вчерашнего буйства и приходит беспощадное осознание того, как глуп, смешон и безобразен ты был.

Покинув институтские стены, он еще долго не шел домой, бродя по темным, пустынным в этот час улицам. Но прохладное дыхание ночи не могло остудить пылающего лица, а тишина спящих улиц не успокаивала. Напротив, темные провалы подворотен и гулкие пещеры подъездов будоражили натянутые нервы тревожными фантазиями.

Он был бы рад повстречать какую-нибудь местную шпану, фланирующую в поисках легкой добычи, и дать выход эмоциям в жестокой, тупой драке.

Но все обошлось.

Домой Андрей вернулся глубокой ночью и, не сдержавшись, впервые за год совместной жизни наорал на жену, встретившую его встревоженным вопросом.

Три последующие дня в институте дались ему нелегко.

Дело было, разумеется, не в разносе, устроенном скорее для проформы, нежели всерьез, несколькими начальниками.

И уж совершенно точно, не в долгом, нудном объяснении с институтским секретарем, который добивался от него признания какой-то скрытой, личной неприязни, называя при этом «старичком» и близко придвигая лицо, отчего мелкие брызги слюны попадали на Андрея, когда монолог секретаря становился наиболее эмоциональным.

Без особых нравственных усилий пережил бы он насмешливые реплики коллег, искренне недоумевающих, чего это вдруг вполне адекватный и в меру продвинутый парень толкнул пламенную речь на комсомольском собрании.

Причиной переживаний стала все та же назойливая надежда, затаившаяся где-то и упрямо не желавшая признавать поражение. «Да, — легко соглашалась она с тем, что комсомольская конференция и молодая женщина в президиуме никак не отреагировали на его пламенный порыв (Андрей упрямо не желал признаться в том, что всерьез его волнует только реакция женщины, и уступчивая надежда шла навстречу). — Тебе не бросились на шею и не избрали немедленно на все руководящие посты сразу. А как, по-твоему, это можно было осуществить?! Нет, голубчик, там ведутся куда более тонкие игры. Тебя не заметили? Чушь! Зачем же тогда она велела — а ведь ты сам видел, что велела! — дать тебе слово? Не знаешь? То-то. Тогда запасись терпением и не спорь с теми, кто много опытнее и проницательнее, чем ты».

Он снова малодушно поддался на ее уговоры.

И каждый день, переступая институтский порог, ждал.

Спроси кто, чего он, собственно, ждал целых три дня после злополучной конференции, Андрей не сумел бы ответить на этот вопрос и даже вполне искренне возмутился бы предположению, что он чего-то все еще ждет. На самом же деле он ждал какогс-то сигнала, знака, который ему должны были подать.

Сигнал этот означал бы, что его заметили, запомнили и только ждут подходящего момента, чтобы уведомить об этом, соблюдя все существующие приличия.

Но с каждым днем голос упрямой надежды звучал все тише, а к исходу третьего Андрей просто не пожелал ее слушать, грубо оборвав на полуслове, и приказал замолчать.

Со временем обида и разочарование постепенно улеглись на самое дно души, откуда, собственно, и взметнулись сокрушительным вихрем, но, изрядно потрепав нервы, утратили первоначальный пыл и, обессиленные, убрались восвояси.

Через месяц воспоминание об этой странной истории вызывало только слабый импульс, скользивший по лицу досадливой гримасой. И когда секретарь комсомольской организации института, воспылавший к нему после памятного разговора чуть ли не дружескими чувствами, неожиданно возник на пороге лаборатории и молча поманил Андрея пальцем, тот не почувствовал ничего, кроме привычного раздражения.

Правда, лицо у секретаря было каким-то странным — злобным и растерянным одновременно.

И слегка заискивающим.

— Сазонов! Пойдем, — неопределенно молвил он без обычного амикошонства и напора. — С тобой хотят поговорить.

— Кто? — вяло поинтересовался Андрей, понимая, что отбояриться от комсомольца не удастся.

— Увидишь, — еще более неопределенно ответил секретарь, и только тогда Андрей заметил, как тот зол.

По бесконечным лабиринтам институтских коридоров они шли молча: секретарь на полшага впереди, не оборачиваясь, Андрей лениво плелся сзади, не без удивления наблюдая прыгающую, нервную иноходь спутника.

Ни одна струна не зазвенела и даже не дрогнула в душе.

Ни одной шальной мысли не мелькнуло в сознании.

Похоже, он крепко осадил тогда взбалмошную свою надежду и теперь она обиженно затаилась.

На втором, «правительственном», этаже, где размещались кабинеты самого главного институтского начальства и,