Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

долга. Лена поверила. И начала выносить из дома драгоценности, сначала свои, а потом и материны, среди которых, говорят, были подарки какой-то из русских императриц: то ли самой Екатерины, то ли Елизаветы, чьей фрейлиной была ее прапрабабка — графиня Валуева. Словом, обе женщины, тайком друг от друга, постепенно отдавали шантажисту все, что имели. Возможно, он уже точил зубы на дом и на землю, и вполне вероятно, что рано или поздно завладел бы и тем и другим, но случилось непредвиденное. Впрочем, здесь мы опять не можем ничего утверждать достоверно, поскольку свидетелей нет. Возможно, Софья Аркадьевна уличила Лену в краже драгоценностей, а быть может, в момент просветления Лена сама все рассказала матери, но, как бы там ни было, они признались друг другу во всем. Лена, очевидно, поняла, что в очередной раз обманута самым подлым образом. И наутро Софья Аркадьевна нашла дочь в петле. Лена повесилась в своей спальне, предварительно вскрыв вены, чтобы уж наверняка… Представляю, какая картина открылась несчастной старухе! Удивительно, что тогда она выжила и сохранила рассудок. Лену похоронили. Виктор, само собой, исчез. Появиться на похоронах он не посмел, да и какая теперь была ему в том нужда? Шантажировать Софью Аркадьевну больше было нечем, а просто так она бы ему не дала и ломаного гроша: характер у старушки, надо сказать, был еще тот.

— Да, нрав у нее был воистину графский. Ведь сколько уговаривали ее после смерти Лены продать дом и переселиться куда-нибудь подальше от жуткого места! Ни в какую!

— О продаже даже речи не было. Ее и мама моя, и бабушка ныне покойная звали к нам жить: очень дружил дед мой с ее мужем-академиком, и жили они одно время как одна семья. Но и на это она не согласилась.

— Да. Ни на какие предложения не согласилась Софья Аркадьевна. И осталась жить одна в пустом доме. А вокруг ни души — несколько гектаров самого что ни на есть дремучего леса…

— И видно, сам черт занес к ней в эту глушь проклятого зятя. Я, знаете ли, далек от мистики, но иной причины придумать не могу. Если только не предположить, что этот гад дошел до того, что решил окончательно и в самом прямом смысле ограбить старую женщину. Иначе откуда бы ему вдруг оказаться в пустом доме, да еще глухой ночью, в страшную непогоду.

— Да, это верно. Гроза в ту ночь бушевала как-то особенно дико, и ливень не лил — стояла сплошная стена воды. Я хорошо это помню.

ВАДИМ

С той самой минуты жизнь Ирины превратилась в сплошной кошмар, затмивший ей белый свет на долгие четыре года.

Притом несправедливо было бы утверждать, что Вадим Панкратов желал этого сознательно. Отнюдь.

Все было просто и вместе с тем очень запутанно в их отношениях.

В сущности, истоки чувств, столь полярных, были объяснимы и легко просматривались в прошлом обоих.

Ирина выросла в семье, едва ли не исторически состоявшей исключительно из одних женщин. В жизнь каждой из них, естественно, хотя бы однажды являлся мужчина, иначе никакой семьи попросту не было бы. Но явление это, как правило, было коротким, мужчина неизменно исчезал, растворяясь в туманном прошлом, а через некоторое время на свет являлось новое поколение семьи, представленное ребенком, конечно же, женского пола.

В момент рождения Ирины семья состояла из двух женщин: пожилой матери и дочери сорока с лишним; с ее появлением женщин в семье стало три. Трудно сказать, как относились к странному року представительницы старших поколений, но маленькая Ирина отсутствие отца, деда или хотя бы брата переживала очень болезненно. Она отчаянно тянулась ко всем взрослым мужчинам, оказавшимся поблизости.

Опрометью мчалась навстречу соседу по лестничной площадке, немногословному шоферу-«дальнобой-щику», когда, вернувшись из рейса, он неторопливо шел по двору, и замирала от счастья, подброшенная ввысь грубыми обветренными руками.

Влюбленными глазами смотрела на врача-педиатра, посещавшего ее во время частых болезней, и после визита часами говорила с бабушкой, смакуя каждое слово пожилого брюзгливого доктора.

В первом классе она немедленно влюбилась в учителя физкультуры и страшно страдала из-за того, что не могла блеснуть спортивными успехами, отчего физкультурник ее попросту не замечал.

Тайная любовь эта сжигала ей душу почти пять лет, а потом была так же безраздельно и безоглядно отдана студенту театрального института, руководившему школьным театром. И снова сердце ее было разбито, потому что студент не разглядел в застенчивой рыжей пятикласснице таланта, который его артистической душе мог бы стать особенно мил и дорог, ибо это был талант искренне восторгаться и бесконечно славить его гениальность.

В пионерских лагерях, куда на лето отправляла ее мать, Ирина тоже постоянно страдала, неизменно влюбляясь то в отрядного пионервожатого, то в самого директора лагеря, и, поглощенная своими чувствами, диковато сторонилась шумных забав, которые затевали сверстники. Они в ответ платили той же монетой, отвергая ее с полной мерой детской жестокости и нещадно дразня за медно-рыжий цвет волос, мечтательность и угловатость. Впрочем, с этим Ирина мирилась легко: детское общество никогда не привлекало ее всерьез, и ни разу объектом ее перманентной влюбленности не стал сверстник. Потому и с девочками-ровесницами говорить было особо не о чем: они бы никогда не поняли ее страданий, а глупые перебрасывания записок между партами ничуть не волновали ей душу.

Так и росла, постоянно страдая от неразделенной любви, замкнутая и безмерно одинокая.

Уже в институте очередная влюбленность в немолодого желчного доцента неожиданно обернулась изнурительным романом. Доцент оказался отвратительно труслив, мелочен, сварлив. Говорить безостановочно, часами, даже занимаясь любовью, он мог только о своей гениальности, а пуще того — о ничтожности коллег, их постоянных кознях и своей борьбе с ними. Нисколько не стесняясь, доцент рассказывал возлюбленной о десятках анонимных писем, отправленных им во все инстанции и испортивших не одну научную карьеру, того же рода звонках, отравивших жизнь не одной семье, и прочих мерзостях. К тому же он был настолько жаден, что с удовольствием ужинал в ресторанах, которые любил патологически, за счет Ирины, когда, получив очередную стипендию, она располагала свободными деньгами. Когда же деньги кончались, злобствовал, «отлучал» ее от себя либо приводил домой, в холостяцкую квартиру, изводил разговорами, не предложив даже чаиь ки чая. Словом, доцент был настолько далек от образа настоящего мужчины, который долгие годы лелеяла в своей душе Ирина, мысленно отождествляя его то с одним, то с другим избранником, что даже она, исстрадавшаяся без мужской опеки и ласки, не смогла