Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

удержать при себе свою влюбленность. Однако и порвать с доцентом у нее не было сил, а быть может, не имея собственного опыта и возможности воспользоваться материнским, который обычно спасает юных женщин в сложных ситуациях, просто не знала, как это сделать. Промучившись таким образом почти четыре года, Ирина облегченно вздохнула, когда в паучьи сети доцента попалась очередная наивная первокурсница.

Вадим Панкратов стал вторым мужчиной в ее жизни, но еще задолго до этого, едва переступив порог его кабинета, она, по обыкновению, отчаянно влюбилась.

Впрочем, влюбленность эта очень скоро стала заметно отличаться от всех прочих. День ото дня узнавая Вадима все лучше, Ирина ощущала крепнущую в душе уверенность, что именно он, а никтс другой из мужчин, населявших ее грезы в прошлом, действительно соответствует образу настоящего, которого так не хватало ей с самого раннего детства.

Сначала — в роли отца, деда или брата, потом — возлюбленного: любовника или мужа — не суть важно.

Впрочем, и осознав это, Ирина вряд ли смогла бы сформулировать, что, собственно, так выгодно отличает Вадима от всех прочих. Единственное, в чем была она совершенно уверена: дело, конечно же, заключалось не в его финансовых возможностях и не в том заметном месте, которое он занимал в обществе.

На самом деле причина была проста и очевидна и потому, возможно, воспринята Ириной на подсознательном уровне. Наделенный достаточно ординарной наружностью, Вадим тем не менее обладал недюжинной внутренней силой, которую, как правило, немедленно ощущали окружающие его люди.

Для одних она оборачивалась источником скрытой угрозы.

Для других — уверенным спокойствием.

Рядом с ним Ирина впервые ощутила полную и абсолютную защищенность от любых жизненных неурядиц, что главным образом и мечтала всегда обрести, опершись на крепкую мужскую руку. Но безрадостный опыт прежней жизни, а возможно, и генетическая память семьи сыграли с ней злую шутку. Глубоко в подсознании молодой женщины, как ржавый гвоздь, заколочена была цепкая тоскливая убежденность, что эта самая надежная мужская рука не может быть с ней рядом постоянно. И ждать ее случайного прикосновения нужно терпеливо, годами, от одного счастливого случая — к другому, рассчитывая при этом только на чью-то мимолетную доброту, точно так же, как в далеком детстве — на скупую ласку хмурого шофера, чужого отца и мужа. Оттого, оказавшись в постели Вадима, о чем, конечно же, тайно мечтала, Ирина ощутила острое чувство собственной вины. Выходило так, что, воспользовавшись минутной слабостью, урвала у него частицу того, что никак не могло принадлежать ей по праву.

Чувство это, помноженное на трепетную любовь и нежность, которая застилала глаза счастливыми слезами, превратило ее в робкое, покорное, всепрощающее существо, готовое ради любимого на любые жертвы и самые тяжкие грехи.

По роковому стечению обстоятельств именно эта трогательная, ничем не заслуженная жертвенность и готовность признать вину, которой он при всем желании не мог найти, в глубине души скорее считая виноватым себя, вызывали резкое неприятие Вадима.

Он бесился, не находя повода дать волю своим эмоциям. Потом не выдерживал, срывался и совершенно незаслуженно кричал на Ирину, свирепея от ее овечьей покорности и своей вопиющей несправедливости.

Он много раз собирался уволить ее с работы или по крайней мере перевести куда-нибудь подальше от себя, что называется, с глаз долой. Но всякий раз прагматическая составляющая сознания удерживала его от этого поступка, справедливо полагая, что ее отсутствие создаст гораздо больше проблем и изрядно навредит делу: Ирина держала в своих тонких руках множество нитей, которыми виртуозно управляла, ни разу не запугав и не оборвав ни одной.

В конце концов Вадим вроде бы даже смирился с ее присутствием и постепенно все более привыкал к тому, что она постоянно рядом. Можно сказать, что он все крепче привязывался к ней, потому что Ирина оказалась единственным человеком в его окружении, в преданности которого он был абсолютно уверен.

Со временем он совершенно перестал стесняться ее присутствия даже в минуты постыдной своей слабости: тяжелых, мрачных запоев, которые обычно скрывал даже от самых близких. Потому что знал: она примет его любым, поймет и оправдает в нем даже то, чего он сам в себе не мог понять и оправдать.

Рядом с ней переживал Вадим теперь и приступы дурного настроения, которому стал подвержен все чаще, по мере того как прожорливые гиганты пядь за пядью отвоевывали территорию его империи.

По мнению большинства близко знавших его людей, в том числе жены и дочери, пребывающий в дурном расположении духа Вадим и в прежние времена становился невыносим. Приступы черной меланхолии, во время которых он святого мог вывести из себя тупым, упрямым молчанием, сменялись всплесками безудержной энергии. Тогда от всех, кто имел несчастье оказаться рядом, требовалось немедленное и активное включение в самые неожиданные и нелепые инициативы. В такие периоды он мог часами напролет слушать одну и ту же песню, включив динамики на максимальную громкость, чем доводил присутствующих до белого каления.

Словом, плохое настроение Вадима Панкратова становилось тяжким бременем для окружающих. Однако раньше оно случалось с ним не так уж часто и равномерно распределялось между ними, сокращая таким образом тяжесть психологической травмы, которую неизбежно наносило каждому. Теперь целиком и полностью легло на плечи одного-единственного человека, с которым Вадим спешил немедленно уединиться, едва только его эмоции начинали окрашиваться в темные тона.

В такие дни он выплескивал на Ирину все, что копилось в душе, бередило ее, мешало сосредоточиться на работе. Были там и слепое отчаяние, и безудержная ярость, и мстительная злоба, и длинные, путаные сентиментальные воспоминания давно минувших дней, и пьяные истерические слезы, и бессвязная мистическая заумь, и много еще всякой тяжелой, черной мути, поднимающейся со дна души.

Впадая в депрессию, Вадим мог бодрствовать сутками, и сутки напролет Ирина проводила рядом с ним, не смыкая глаз, предупреждая малейшие его желания, поддерживая беседу, когда он хотел этого, и внимая ему молча, если его обуревала страсть к пространным монологам.

Когда же тоска отпускала его душу и, осунувшийся, но исполненный новых сил, он вгрызался в работу, для Ирины начиналась другая, еще более изощренная пытка.

В ту пору Вадим еще хранил в себе изрядную долю человеческого достоинства, гордости и чувства независимости, присущего ему всегда, но теперь обострившегося до болезненного состояния. Воспоминания о душевном стриптизе, который беззастенчиво демонстрировал он во время приступов хандры и запоев, терзали душу приступами жгучего, нестерпимого стыда.

Тогда он начинал люто ненавидеть Ирину, единственную свидетельницу его позора.

Изощренное в своих попытках защитить психику от тяжких, унизительных воспоминаний подсознание начинало