Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

Початая бутылка водки водружена была прямо на рабочем столе, чего Вадим никогда не позволил бы прежде. Игнорируя комнату отдыха, он пил в своем кабинете, начав поминальную тризну еще в обед. Ирина отсиживалась в приемной, хотя он постоянно дергал ее разными мелкими поручениями и придирками.

Закончив сборы, Вадим последний раз оглядел кабинет, прикидывая, что бы еще забрать с собой, и, не обнаружив более ничего подлежащего отторжению, вылил остатки водки в стакан.

— Ирка! — крикнул он в распахнутые двери кабинета, и она немедленно появилась на пороге — Все. Уезжаем. — Одним глотком допил водку и только тут сообразил, что в приемной наверняка немало ее вещей, которые еще не собраны. — Помочь тебе собраться?

— Не надо, спасибо. — Голос Ирины звучал буднично, и Вадим ничего не заподозрил.

— Когда ты успела все собрать?

— Что именно?

— Вещи. Твои личные вещи. Где они?

— На своих местах.

— То есть ты решила все оставить? С чего бы такая щедрость?

— Потому, что я тоже остаюсь.

— Не понял. — В первую минуту он действительно ничего не понял, и фраза прозвучала совсем растерянно.

— Я остаюсь здесь работать. Мне предложили остаться, и я согласилась.

— Что ты несешь?

— Но у меня нет другой работы, и найти ничего приличного сейчас не смогу. Ты ведь не будешь меня содержать, у тебя есть семья…

Вадим слушал ее, но ничего не понимал.

В голове царила какая-то каша, и даже мелькнула мысль, что он просто напился до полного помрачения рассудка и теперь бредит наяву. Он действительно был сильно пьян, но не настолько, чтобы поддаться на этот спасительный обман.

Нет, происходящее было реальностью. Но реальностью такой неожиданной и жуткой, что гораздо более пристало ей быть ночным кошмаром.

Вадим дал ей пощечину, вложив в хлесткую силу удара всю ярость, взорвавшуюся где-то в глубинах сознания, отчего рассудок немедленно застил красный туман безумия. К тому же, нанося удар, он пытался действием, пусть и таким отчаянным, заслониться от совершенной растерянности, мгновенно размывшей почву под ногами.

Растерянность вкупе с яростью — странная, эклектичная и уже в силу этого ядовитая смесь — полностью захлестнула душу, искажая ее сущность до неузнаваемости.

Все, что говорят и пишут о необратимых изменениях личности, которые постепенно, в силу разных причин, подтачивают изнутри цельные и самодостаточные натуры, превращая их в истеричных психопатов, опасных маньяков и агрессивных безобразников, было опрокинуто дикой метаморфозой, которая произошла с Вадимом Панкратовым в течение нескольких секунд.

И что бы ни говорили потом сердобольные друзья и родные, пытаясь остановить его стремительное падение, и умные психоаналитики, бесстрастно отрабатывающие свои гонорары, никому из них не удалось поколебать уверенности Вадима в том, что самое страшное с ним уже произошло. И полет в бездну, и сокрушительный удар пережиты, а вернее — в том заключалось самое страшное! — пережить их на этот раз он не сумел.

Исчерпан был запас прочности.

Сгорел дотла невидимый стержень, опираясь на который душа всякий раз поднималась из руин.

И было судьбе угодно распорядиться так, что последний путь искалеченной души его, скатившейся, вне всякого сомнения, прямо в преисподнюю, оказался коротким и скорым, как мимолетное скольжение во тьме небес поверженной звезды.

А безжизненное тело, по странному стечению обстоятельств, задержалось на грешной земле и продолжало свое противоестественное существование.

То, что сломлен окончательно и бесповоротно, Вадим осознал уже на следующее утро, когда, проснувшись в тяжелом похмелье, испытал непреодолимое, жгучее желание немедленно позвонить в свою бывшую приемную, чтобы услышать голос Ирины. Где-то в таинственных глубинах подсознания, возможно, теплилась еще надежда на то, что вчерашний кошмар был всего лишь плодом болезненной его фантазии или по крайней мере дьявольским недоразумением. Но голос рассудка был тогда еще достаточно силен и уверенно опровергал эту глупую надежду.

Несколько минут он сопротивлялся, пытаясь избежать унижения, которому сам же и намеревался себя подвергнуть.

Но сил на долгое противостояние не хватило.

Мелко дрожащими руками, холодными и влажными, Вадим схватился за телефон и, сбиваясь, попадая пальцами не на те кнопки, с третьей попытки все же набрал нужный номер.

— Приемная Багрова. — Ирина произнесла это чужое, отвратительное имя точно так же, как прежде произносила: «Приемная Панкратова».

Не разразился гром небесный.

Не обрушились на землю небеса.

И даже бесстрастная телефонная трубка, с издевательской точностью передавшая все ее интонации, не расплавилась в руке, воспламененная силой его страсти.

— Это я, — сказал он в трубку и был потрясен новым звучанием своего голоса: просительным и жалким.

— Да, — холодно отозвалась Ирина. Он даже не понял, спрашивает она или утверждает.

— Нам надо поговорить. — Десятки раз в своей прошлой жизни слышал Вадим эту фразу, затертую, истрепанную до неприличия, и всякий раз досадливо морщился ее глупому, запоздалому, как правило, пафосу.

— Хорошо, — бесстрастно согласилась она. — Приезжай вечером.

Он воспрянул духом.

Совершенно, как выяснилось, напрасно.

Потом Вадим еще много раз виделся с нею, вымаливая свидания или попросту карауля возле материнского дома, в который она вернулась, но каждая новая встреча только усугубляла страдания.

Ирина была непреклонна.

С покорностью почти что прежней, которая теперь воспринималась не иначе как иезуитской, выслушивала она все обвинения в свой адрес, оскорбления и брань, которой Вадим неизменно разражался, исчерпав все аргументы. А выслушав все, тихим мелодичным голосом, из которого в одночасье улетучилась теплая нежность, терпеливо, как несмышленому и к тому же больному ребенку, объясняла ему все одними и теми же словами, что просто безгранично устала и не находит более сил любить, как прежде.

— И ты смеешь утверждать, что силы твои случайно иссякли именно в тот момент, когда я разорился? — Каждый раз, задавая этот вопрос, Вадим с трудом сдерживал слезы.

— Нет. Гораздо раньше, но ты этого не замечал, а я тянула до последнего.

— Гадина! Дрянь! — В этом месте он всегда взрывался и в зависимости от степени своего опьянения — а пьян теперь бывал практически всегда — либо спешил прочь, громко хлопнув дверью и клятвенно заверяя себя, что больше никогда не станет так унижаться. Либо пытался ее ударить, впрочем, как правило, безуспешно. Либо — если ярость успевала к этому времени утонуть в огромной луже жалости к самому себе — начинал слезно умолять Ирину о прошении. Случалось, что при этом становился на колени, хватал ее за руки и плакал.

Со временем болезненная наблюдательность алкоголика подсказала ему, что более всего действуют на Ирину именно слезы, и, окончательно отбросив стыд, Вадим начал нещадно эксплуатировать ее жалость, валяясь в ногах и заливаясь пьяными слезами.

Уловка не сработала.

Ирина стала избегать встреч, бросая трубку