Искатель, 2004 №12 - Керен Певзнер

земля ушла у него из-под ног, и он полетел лицом в мокрую череду. Перекатившись на спину и приподнимаясь на локтях, мальчик увидел, как прямо перед ним, там, где только что пролегала тропа, дернина медленно вспучивается огромным моховым волдырем. Когда вздутие достигло роста взрослого человека, зыбун с треском лопнул…

«….сюда, дура чертова!» — расслышала Лена и устремилась на окрик брата. «Костик, я уже… я вот, Костик…» — всхлипывала она на бегу. Вдруг, перепрыгнув очередную мочажину, она остановилась в полной растерянности: от самых ее ног и до кустов ольшаника, зияла промоина черной воды.

Бестолково шаря взглядом, она заметила лежащий на самом краешке непонятно откуда взявшейся ямины ботинок. Узнав обувку брата, она машинально наклонилась подобрать, но тут же отдернула руку — ботинок был заполнен чем-то влажно-розовым, а из этого розового торчал белый костяной обломок — кость!

Лена попятилась, потом зажала рот обеими руками и побежала назад.

Вернувшись на прежний утоптанный пятачок, она закружилась на месте, шлепая себя по мокрым от слез щекам. «Надо позвать на помощь. Кого-нибудь из взрослых, — пронеслось у нее в голове. — Пусть нас спасут». Девочка запрыгнула на бревно, сложила ладошки рупором и… крик замер у нее в горле, не родившись: из вскипевших пенистым варом вод болотного бучила к ней поднималось что-то огромное, непонятное, то, чего не бывает… просто не может… не имеет права быть…

Косой луч солнца блеснул на округлом влажном боку… Водяные ручейки в бороздках граненых чешуй….

Глаза!

Лена слабо взмахнула руками и потеряла сознание.

Мораг втянул ноздрями воздух, принюхался, вздохнул. Так и есть — юница. Осторожно, чтобы не повредить, подцепил бесчувственное тело и перенес подальше от воды — здесь зыбун слишком тонок, не выдержит их совокупного веса.

Отыскав подходящее место, уложил юницу на спину, одним движением когтя срезал одежды и осмотрел с головы до пят: особенных изъянов или уродств нет; заметив, что та начинает приходить в себя, дыхнул в лицо. Девушка судорожно всхрипнула и закатила глаза. Хорошо. Нависнув над ней, замер и начал неспешно выпрастывать жало, одновременно стряхивая с себя остатки сонливости. Потом с той же осторожной медлительностью ввел веретеноподобное навершие в тело. Кости таза опасно раздались, юница застонала, но в себя не пришла. «Получится ли?» — усомнился про себя Мораг, уж больно сложением жидка. Но выбора у него не было. Тут бы еще самому не сплоховать — последняя-то попытка была слишком давно. Насколько давно?

Пожалуй, ему теперь и не вспомнить. Сто, тысячу зим назад? Нет, не вспомнить… Зато первый раз он помнил явственно… Случилось это далеко от здешних мест, совсем в других краях — в желтых водах великой, бесконечной реки, точнее в обширных, поросших камышами и жирным папирусом топях ее дельты. Населявший ту страну народ звал его «Мага» и поклонялся как богу. «Небджет, хе немти» — владыка вечности, который имеет когти, говорили они ему, совершая положенные жертвы. Мужчины их были трудолюбивы, а женщины безволосы и пахли мускусом. Да, то был мудрый, благоразумный и древний народ. Но все же не настолько, как соплеменники Морага — фоссегримы. Уже тогда малочисленные, они были древнее любого, самого первого из людских племен, древнее всего их человечьего рода…

Отвлекшись от воспоминаний, Мораг взглянул на юницу и покачал головой: он не влил в нее еще и половины потребной плодоносной силы, а ее тело распухло, кожные покровы натянулись, лицо посинело. Он прислушался. Нет, дыхание — хотя и прерывистое, затрудненное — не пресеклось. Хорошо.

Потом были иные земли, иные народы; у одних он был известен под именем Мичибичи, некоторые звали его Муллиартехом, третьи — Гренделем. Но сам себя он всегда называл Морагом. Это имя отчего-то нравилось ему больше прочих.

А затем пришли тяжелые времена. Люди невзлюбили фоссегримов, начались долгие столетия вражды и взаимного истребления. Многие из соплеменников Морага погибли. Подумать только! — от рук белесых бесчешуйных тварей, двуногих червей.

Впрочем, надо отдать им должное, — именно благодаря человекам фоссегримы получили возможность продолжения рода. Они лишились самок задолго до прихода людей, и последние из них доживали свой век, смирившись с неизбежным. И тут обнаружилось, что иногда, при удачном сочетании всеразличных сил, молодая нерожавшая особь людской расы вполне может послужить к продолжению их племени.

Да, погибли многие и многие, пали от копейных ударов, сгинули порубанные мечами, поколотые стрелами… А сам он, измотанный веками непрестанных схваток и битв, сокрылся в местах глухих, дремучих и, поселившись в прохладных глубинах лесного озера, желал лишь одного — завершить жизнь в мирном уединении. Но люди — о, неугомонные создания! — отыскали его и здесь…

В незапамятные добылинные времена, задолго до Христова рождества, земли нынешнего западного Подмосковья заселяли первобытные племена балтов; обитавшие в этих местах андрофаги-людоеды, познакомившись с крутым нравом и специфическими аппетитами хозяина озера, признали в нем Ящера — владыку подземно-подводного мира. Отстроили ему капище и понесли обильные жертвы.

Потом сюда, спасаясь от сарматского нашествия, пришли племена лесных невров, те самые, которых Геродот почитал за оборотней, и, по большей мере ассимилировав, а частично вытеснив балтов далее на северо-запад, переняли у них этот культ практически в неизменном виде. Позднее, в Трояновы века, на смену полудиким неврам пришли мудрые и осмысленные сколоты-пахари, но и они тем не менее продолжили приносить необходимые требы древнему людоедскому божеству. Хотя именно сколоты стали все чаще заменять человеческую жертву соразмерным животным.

И во времена значительно более поздние, летописные, когда из хаотического варева восточно-славянских, угро-финских, тюркских кровей выплавились теперешние великороссы, Ящерово озеро продолжало играть роль местной святыни.

Лишь с окончательным утверждением христианства, когда постное православие твердо и недвусмысленно распространилось по всем необъятным пространствам Руси, проникнув в самые медвежьи углы, озеро утратило наконец свое сакральное значение.

Давно никакой памяти не осталось от первых насельников этих земель андрофагов (пожалуй, лишь в названии реки Истры сохранился легкий отзвук балтийской речи), сгинули, растворились бесследно таинственные невры и мудрые сколоты, канули в безвозвратную Лету буйные Ярилины дни и разгульные ночи Купалы, даже само Ящерино озеро обратилось в мало кому ведомое застойное Яшкино болото, и только окрестная детвора, случалось, играла в какого-то «Ящера» или «Яшу», которому зачем-то непременно требовалось отдать невесту…

Да, так вот, с течением лет жертвы стали убоги и нерегулярны, а однажды прекратились совсем, однако Морага это не сильно тревожило — к тому времени он почти утратил интерес к миру и все реже и реже поднимался из озерного омута, чтобы закусить зазевавшимся лосем или кабаном… ведь он