Искатель, 2004 №6 - Андрей Левицкий

— Да? — повторила Жанна Романовна, не оборачиваясь. — Я сейчас, — сказала она, — домою посуду и уйду. Не понимаю, что со мной случилось и почему я заснула на вашем диване. Боюсь, что вы неправильно поняли… Я уйду, и вы продолжите писать роман.

Она поставила в сушилку чистую чашку, вытерла руки висевшим на крючке вафельным полотенцем и, так и не обернувшись в сторону Мерсова, пошла из кухни, на ходу бросив:

— Подумайте над тем, что я вчера сказала, сопоставьте с тем, что вы потом написали, и мы продолжим расследование.

— Расследование? — переспросил Мерсов, бросаясь вслед за этой женщиной в прихожую и пытаясь подать ей плащ.

Жанна Романовна помощь отклонила, сказала только:

— Вы думаете, что все закончилось?

Она захлопнула за собой дверь, оставив Мерсова в полумраке прихожей, будто в тамбуре космической станции, из которого было два выхода: в открытый космос или в реакторное отделение. Куда бы он ни направился, его ждала смерть.

Ощущение было странным, оно прошло быстро, Мерсов закрыл на ключ дверь и вернулся в гостиную, где было, конечно, безопасно и никакое радиоактивное топливо не угрожало его драгоценному здоровью.

Мерсов положил на кресло плед, еще хранивший тепло этой женщины, поправил накидку на диване и направился к компьютеру, чтобы перечитать написанное и, как сказала эта женщина, сопоставить со вчерашним незаконченным разговором.

На второй странице — буквально через три абзаца после начала главы — некий Арсман Логермак, прижав к груди ладони, чтобы унять сердцебиение, признавался Левин в том, что убил ее мужа Ноэля, поскольку лишил его своим поступком смысла жизни.

— Гос-с-споди, — прошипел Мерсов, он не помнил, чтобы писал именно этот текст, ни в чем он признаваться не собирался, ни наяву, ни — тем более — на страницах собственного литературного произведения. Он выделил весь абзац и отправил в корзину, но дальше по тексту Левия говорила, что признание еще не означает доказательства вины, доказательство им предстоит найти вдвоем.

— Да? — сказал Мерсов, отправляя в корзину и эту фразу.

Похоже, подсознание играло с ним в очень неприятную игру, и весь вчера написанный текст надо бы уничтожить не читая, чтобы не подвергать нервную систему лишнему стрессу. Мерсов так и сделал.

Потом пошел в кухню, чтобы налить себе кофе и продолжить работу над романом, который он писал вчера утром, а не над чепухой, которую ему подсунуло подсознание ночью. Чайник еще не успел остыть, и Мерсов налил полную чашку, положил две ложки растворимого кофе и три — сахара, размешал, бросил ложечку в раковину, вернулся к компьютеру и обнаружил на экране текст, начинавшийся с абзаца, в котором некий Арсман Логермак, прижав к груди ладони, чтобы унять сердцебиение, признавался Левин в том, что убил ее мужа, поскольку лишил его своим поступком смысла жизни.

— Но я же… — пробормотал Мерсов, впервые в жизни ощутив справедливость любимой графоманами фразы: «волосы встали дыбом на его затылке».

Почему бы им действительно не встать дыбом, если воздух над его головой, казалось, наэлектризовался и по комнате ощутимо поплыли невидимые облачка напряжения?

Мерсов прокрутил текст от начала до конца, обнаружил, что к написанному вчера добавились за эти минуты еще два абзаца, которых точно не было, потому что он хорошо помнил, на чем обрывалась незаконченная глава, и, закрыв глаза, сказал себе: «Все. Забудь. Показалось». Думал он на самом деле о том, что ничего ему, конечно, не могло показаться, и голова его в порядке, и текст ему не померещился, и значит, всему происходящему нужно отыскать простое материалистическое объяснение.

Простое. Материалистическое. Наверняка все очень просто и объяснимо. Так он писал в своих детективах. Так должно быть. Сейчас он придет в себя и все объяснит. Сначала себе, а потом этой женщине.

Мерсов бесцельно ходил по комнатам, ощущая себя загнанным в ловушку зверем. Сам полез, думал он. На Шаболовку сам поперся. И эту женщину выследил. А прежде того опубликовал под своим именем чужой роман. И за каким-то чертом приходил к Ресовцеву вечером накануне его трагической кончины.

Ерунда, подумал Мерсов. Я даже адреса до сих пор не знаю. На Шаболовке его кабинет. А где он жил, где спал, где с женой занимался любовью? Как, интересно, я мог явиться к этому человеку, если не знаю его адреса?

А если…

Мысль, пришедшая в голову, была бы естественна на странице фантастического триллера, фантастику Мерсов не любил и в свои тексты не допускал, хотя многие нынешние авторы обожали сцены и ситуации, находившиеся либо на грани фантастических допущений, либо даже за гранью. Нет, он себе этого не позволял…

Стоп. А как же «Вторжение в Элинор»? Если это не фантастика, то что?

Но ведь это не я! — крикнул Мерсов сам себе и рассмеялся. Не я? Вот книжка на столе, моя фамилия на обложке.

Значит, это не фантастика. Это было. Все было. И на самом деле он знал и сейчас знает адрес, где-то в подсознании это записано, и если он приходил к Ресовцеву в тот вечер, как утверждает соседка, то почему не пойти опять? Отдаться интуиции и идти куда глаза глядят. В прошлый раз он искал дом Ресовцева целенаправленно, зная, что ищет и по каким конкретным критериям. Сознание подвело, сознание и должно было подвести. А если…

Господи, как все это глупо.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Мерсов шел быстро, не глядя по сторонам, думая только о том, какой сегодня хороший день, солнце жарит, будто в августе, на небе ни облачка, и даже уличные кошки не такие облезлые, как обычно, а на деревьях появились желтые листья, скоро золотая осень, лучшее время года.

Задумавшись, Мерсов шел и шел, и остановился наконец, когда уперся в закрытую дверь — типичную дверь старого московского дома, крашеную и перекрашенную, с многочисленными старыми и свежими царапинами, разбитым замком и большой, вроде бы золоченой, а на самом деле, конечно, медной ручкой.

Очнувшись, Мерсов огляделся и не узнал улицы. Похоже, что он никогда здесь не был. А может, бывал неоднократно, старые московские районы выглядели одновременно разными и одинаковыми, с первого взгляда не определишь, если нет опорных вешек — надписи с названием улицы, например.

Мерсов поднял голову и оглядел фасад четырехэтажного дома — над дверью был обозначен на синем квадратике номер «23», а таблички с названием