Искатель, 2004 №11 - Сергей Юрьевич Борисов

ней разбирается, подчас лучше, чем в нынешней. И уж поверьте мне, он многое мог бы рассказать, если бы его смогли заставить вспомнить… ну, как я вас заставил, скажем. Но вы оказались несчастным исключением, видно, та незаслуженная боль и еще более незаслуженное пробуждение в новую, непрошеную жизнь повредили вашу связь с прошлым. Вы не помнили ничего, не узнали, как я ни старался, меня, хотя со времени нашей встречи я умышленно ничего не менял на лице.

Я перебил его каким-то бессвязным восклицанием, враз вспомнив доктора, приходившего тогда по вызову, хотел сказать что-то про Агасфера, но молодой человек оказался проворнее:

— Ну, вот и восстановился еще один, основополагающий, эпизод.

— Добролюбов, я не совсем понимаю вас…

— А теперь вы и говорите как прежде. Не сомневаюсь, вы вспомнили наши встречи, беседы, споры того славного времени: то взволнованная, то неспешная болтовня о том и о сем, сопровождаемая шампанским и дорогими сигарами, коими я с удовольствием вас угощал… Славное это было времечко, ей-же-ей, славное. А вы меня не признали вначале. Жаль, конечно, но я на это почти и не рассчитывал. Если бы так случилось, один шанс на миллион, уверяю вас, капитан, тотчас бы исполнил свой долг до конца.

— Вот как, — я пристально посмотрел на него.

— Разве вы решились отказаться от своего прошлого обещания? Не верю, капитан, в ваших глазах говорит разум, принадлежащий этой жизни, жизни, которая вам дана в нагрузку, как наказание. Бросьте ее, капитан, и слушайте.

Я переступил с ноги на ногу, разом почувствовав, как сквозит от входной двери. Почему-то вспомнилось, как я свернул ни с того ни с сего в переулок и решил пройти через район этих трущоб. Зачем? — спрашивал я тогда себя. Спросил бы сейчас, да ответ уже известен.

— Узнай вы меня тогда, хотя бы прочитай я это в глазах шестилетнего ребенка — немедленно дал бы яд.

Он резко замолчал и повернулся всем телом ко мне, встав с подоконника. Я вздрогнул, в замешательстве отступая на шаг, и уперся в стену. Страх сковал меня, множась на глазах: к страху, что я внезапно испытал к Добролюбову, к тому рациональному страху узнавания добавился новый, вернее будет сказать, прежний страх, прошедший сквозь десятилетия, с той эпохи, с июня двенадцатого года. Только сейчас этот страх настиг меня.

— Отчего вы так взволнованы, я не пойму. Я обещал помочь вам в двенадцатом, помочь именно свести счеты с жизнью, вы же на нынешнем опыте своем, капитан, знаете, как это нелегко, какое мужество и самообладание требуется от решившегося на этот шаг человека. За этим я явился и сегодня. Вам не мила эта жизнь, капитан, не разубеждайте ни себя, ни меня, я и без того прекрасно знаю, что вы мне сейчас скажете, какие избитые штампы приведете в оправдание прожитых долгих лет. Ни к чему. Да и поздно уже. Вы решили покончить с собой еще в шесть лет, уже тогда ваше чувство, данное до рождения, подсказывало вам, что нынешняя жизнь не придется вам впору и вы совершите страшную ошибку, не повиновавшись ему. Результат вы знаете лучше меня — жалкое прозябание, с каждым днем уменьшающее ваши шансы на логичное завершение существования. Конечно, вы мне можете возразить, что спичками нельзя отравиться, но вы же не знали этого тогда, не знала этого и ваша мать. Потому появился я и попытался вытащить вас. Не удалось. И вот, спустя годы, это же чувство, засевшее в вас, то самое, что было погребено под спудом проживаемых вхолостую лет вашей бессмысленной жизни, вновь воззвало ко мне. Это случилось в тридцать лет, два события наложились друг на друга — ушла ваша девушка, увы и ах, и вас турнули из органов правопорядка. А ведь там вы служили по своему призванию, этим же до рождения полученным чувством руководствуясь, пошли именно в отдел, занимающийся помимо всего и спасением таких, кем были вы. И всех, кого вы спасли, вы спасли не зря, они живы и по сей день и не помышляют о прежнем, а того, кто ушел от вас, забрал я, ибо он, так же как и вы, был моим клиентом, и я в тот раз пришел за ним. Вы находились на нужном месте — шесть или семь лет я был вынужден мириться с вами, не в силах помочь ни вам, ни себе. Но случилось то, что обязано было произойти: вас бросила девушка и выгнало начальство, вы остались один, вы разбудили на краткий миг свое чувство, и оно указало вам — во второй раз — путь к спасению. Я снова был с вами, я снова жаждал, чтобы вы узнали меня, хотя надеяться мне не следовало. Но… таково слово, данное вам, я не был в силах его нарушить. Вас снова спасли, вы устроились — заметьте! — продавцом в маленьком аптечном киоске на вокзале; мне снова пришлось ждать, ибо вы снова теперь уже помогали мне завершать чьи-то судьбы. Те, кто не хотел возвращаться в этот мир снова и снова, те, кто не хотел оставить его и в воспоминаниях навсегда остаться в заоблачных высях бестелесным духом, жаждущим покоя и тишины вечной ночи, — все они шли ко мне. И я давал им этот покой. Так что счет не пять — один, капитан, но это к слову. Но вы все тянули и тянули со следующим разом, в сущности, мне не оставалось ничего другого, как решиться сделать шаг первым. Человеку не дано понять ни свое, ни тем более чужое предназначение; я осознал, что мне придется вмешаться и напомнить и о себе, и об обещании. Вы призывали меня, чтобы уйти навсегда, я не мог вам отказать, как не могу более медлить. Поэтому вы здесь, капитан, и поэтому вы выслушали от меня все, что полагалось выслушать, и узнали меня, и теперь вам осталось сделать только один шаг. Выберите его сами, капитан.

Я плохо его слушал. Пока Добролюбов говорил, в моей голове стремительно проносились сотни мыслей, что-то откровенно нашептывающих мне: одно, другое, третье; они спорили и перебивали друг друга, не давая мне и секунды покоя. Как не давал покоя и страх, душивший всякое желание к действиям. Слова молодого человека текли мимо меня, лишь изредка залетая в душу, и кололи ее точно серебряной иголкой. Едва он закончил и, снова оглянувшись, повернулся ко мне, я бросил быстрый взгляд, разумеется, не ускользнувший от Добролюбова, в угол, туда, где лежали брошенные