Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

— Валяйте! То есть валяй.

— Вадим, вы хотели задать вопрос?

— Да, если позволите. Вы что же, ни разу не пытались поговорить с этим Женей?

— Отчего же, пытался. Еще в Саратове.

— И?

— Он посмотрел на меня своими ясными глазами… А внешность у него была такая, знаете, ломоносовская: крепкий, косая сажень в плечах, немного увалень, светловолосый, светлоглазый. Словом, посмотрел он на меня прямо, открыто, без злобы и без обиды даже, честное слово! И очень спокойно, забавно окая при этом, сказал: «Ну, что тут говорить… Вы все уж решили». И было это «вы», с одной стороны, очень неопределенным: то ли меня он на вы называл, то ли «вы» — это мы с академиком, то ли вообще — мы в Москве. Но с другой стороны, вполне конкретным. Дескать, спорить и бороться — не намерен. Чего уж мне с вами спорить! Как-то вот так у него это прозвучало. Но по мне, лучше бы дал по физиономии…

— Понятно…

— Но скажите, мессир…

— Юлия!

— Хорошо, хорошо, больше не буду, честное слово. Но скажите все же, а потом… когда вы уже стали таким великим и ужасным, вы что же, ни разу не попытались разыскать его, ну… я не знаю, помочь как-то? Ведь наверняка он сейчас — не в шоколаде…

— Я бы так не сказал. Он — в Москве. Практикует в районном наркологическом диспансере. Народ к нему идет довольно активно, хотя никакой рекламы, пиара и прочих полезных штучек… Словом, помощь он мою вряд ли примет. Но Господь с ним, в конце концов! Меня поражает другое: никто из вас до сих пор не задал главного вопроса!

— А какой вопрос — главный?

— То есть как это — какой?

— Нет, правда?

— Действительно, какой вопрос у нас сегодня главный?

— Вы не спросили меня: когда, как скоро, каким образом и, наконец, насколько успешно я от своего стремления убить Женю Керна избавился?

Настроение в комнате мгновенно изменилось. Стрелка барометра упала.

И только Юлька, как всегда, пыталась этому противостоять.

— А вы от него избавились, мессир? — тихо спросила она и доверчиво уставилась на Хозяина бездонными глазами.

ЕВГЕНИЙ КЕРН

Осень, конечно, приносила много дополнительных хлопот. Нужно было срочно латать крышу, вставлять разбитие непонятно когда и кем стекла, утеплять кабинеты, потому что отопление включали в октябре, а холодно становилось почему-то всегда несколько раньше. Врачи, а главное, пациенты отчаянно мерзли, отчего буквально на глазах становились еще более несчастными, чем казались летом.

Осень приносила с собой простуды. Массовые. Причем более всего им был подвержен младший и средний персонал: медицинские сестры, регистраторы, санитарки, вкупе со своими чадами. Врачи противостояли острым респираторным заболеваниям более успешно. Но несмотря на это, сотрудников становилось катастрофически мало, каждая вакансия уже не просто зияла прорехой на ветхом суденышке диспансера, она превращалась в смертельную пробоину, грозившую немедленным затоплением и погружением на дно.

Потому что именно осенью, в обратной геометрической прогрессии с простудным исчезновением персонала, поднимался из пучин человеческих горестей, тревог и печалей девятый вал сезонных депрессий. И тогда поток постоянных пациентов тянулся к крохотному покосившемуся особнячку районного психоневрологического диспансера. Был он таким же грустным и нескончаемым, как мелкий осенний дождик, который сыпали на землю неприветливые небеса.

Последние десять лет Евгений Яковлевич Керн был главным врачом злополучного диспансера, на дырявую крышу которого обрушились теперь осенние беды.

Сейчас, ловко перепрыгивая через лужи, он спешил на работу, с трудом выбравшись из переполненного троллейбуса.

В этот ранний утренний час троллейбус был забит сплошь сонными и оттого еще более агрессивными и одновременно обидчивыми пассажирами. И Евгений Яковлевич, оказавшись на улице, почувствовал себя заметно лучше, несмотря на дождь, немедленно облепивший его с ног до головы мелкими холодными каплями. Глядя вслед медленно уползающему в серое марево троллейбусу, доктор Керн неожиданно подумал: «И откуда только Окуджава взял своих добрых матросов? Впрочем, — тут же возразил он себе, следуя многолетней привычке оправдывать человеческие слабости и по возможности не замечать пороков, — к зечеру люди становятся добрее…»

Долго размышлять на отвлеченные темы не приходилось: его ждал диспансер, мокрый, маленький, потерянный на фоне многоэтажных башен, во дворе которых как-то неожиданно оказался.

Конечно же, здание давно стало тесным и совершенно непригодным для работы, потому что диспансер обслуживал не только большой микрорайон огромного города, но и бесчисленное множество страждущих, которые ехали, плыли, летели, а случалось — шли пешком со всех концов страны в надежде обрести исцеление у неприметного доктора.

Евгений Керн был совсем не похож на столичную знаменитость.

О нем редко писали в газетах и всего несколько раз показали по телевидению, но людская молва порой оказывается сильнее официальной пропаганды, а иногда вступает даже в соперничество с самой царицей масс-медиа — рекламой.

Молва не стихала и даже, напротив, с каждым годом крепла и ширилась.

Порог деревянного домика на окраине Москвы ежедневно переступало столько народа, что запас прочности здания, и без того уже исчерпавший все допустимые возможности, теперь уж точно был равен нулю. Диспансер, того и гляди, мог развалиться в самом прямом смысле этого слова.

А теперь вот еще и осень, которая взяла да нагрянула, с затяжным дождем в придачу!

Немногие журналисты, которые изредка забредали все же сюда, в окраинное захолустье, с неизменным пафосом писали и говорили, да что там говорили — кричали! — потом, что доктору Керну необходимо срочно предоставить клинику, кафедру, государственную — нет, международную! — поддержку.

Не столь возвышенно, но куда более настойчиво заводили об этом речь коллеги, которым результаты работы скромного доктора говорили много больше самых восторженных публикаций.

Последнее время и власти предержащие, причем — небывалое дело! — едва ли не по собственной инициативе, обещали предоставить Керну если не клинику, то хотя бы приличное помещение для работы. Евгения Яковлевича приглашали в Министерство здравоохранения, и министр — милая дама, в прошлом психиатр, быть может, именно в силу этого обстоятельства сумевшая сполна оценить, что именно умудряется творить главный врач районного диспансера в своей покосившейся избушке, — беседовала с ним долго и обстоятельно.

Но отчего-то все продолжало оставаться по-прежнему: домик стоял, люди шли, а доктор Керн работал.

Разболтанная, чудом висевшая на одной петле дверь встретила хозяина совсем не радостно: тонким, душераздирающим визгом. Три стертые до основания ступени вели в вестибюль диспансера, если можно, конечно, было назвать этим красивым словом тесное, плохо освещенное пространство, служившее когда-то обычной прихожей маленького особнячка. В стародавние времена здесь обитало, надо полагать, небогатое купеческое или мещанское семейство, обосновавшееся