Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

Молча я опустилась на предложенный официантом стул.

Некоторое время молчали и они.

А потом Моргулис, продолжая жевагь, небрежно качнул в мою сторону испачканным жиром подбородком:

— Ну вот и она, собственной персоной, наша княжна Тараканова.

— Княжна? — удивленно вскинул брови герцог, хотя до этого упрямо называл меня «леди Джулия», подчеркивая происхождение. Он, как и все дряхлеющие потомки некогда знаменитых родов, придавал вопросам крови особое, исключительное значение.

— Тараканова, — еще раз повторил Моргулис, вложив в это слово такое презрение, словно речь шла не о знаменитой самозванке — впрочем, кто его знает, самозванке ли? — а о какой-нибудь грязной пьянчужке с площади трех вокзалов.

— Тараканова? — тупо переспросил герцог, смешно коверкая фамилию, но мне было уже не до смеха.

Калейдоскоп обрывочных мыслей, догадок, воспоминаний, который все это время крутился в голове, неожиданно остановился, рассыпался, а потом осколки разноцветного стекла стремительно сложились в четкую, завершенную мозаику.

И произошло это.

Впрочем, нет!

Неправда!

Началось все задолго до гнусной истории в ресторане.

Это произошло намного раньше. В тот самый момент, когда Моргулис принес мне коробку с драгоценностями расстрелянной графини Богарне, или — как вам угодно — княгини Кочубей, баронессы Гревениц, гражданки Лейхтенберг.

Эту странную женщину, вне всякого сомнения — сумасбродную авантюристку, фальшивую, как половина ее драгоценностей, выкупленных Моргулисом незнамо у кого и за какие деньги, фантазерку и распутницу, он определил мне в прабабки, прикупив у сговорчивого чекиста все ее документы, сохранившиеся в архивах. С того самого дня, когда он вручил мне коробку со знаменитым морозовским гарнитуром, все и началось Жизнь моя обернулась сплошным, бесконечным поиском, погоней за призраком, постоянно ускользающим. По крупицам, беглым упоминаниям в мемуарах, туманным намекам в письмах, мистическим грезам в декадентских сонетах собирала я историю блестящей и трагической жизни. Объезжала крохотные антикварные магазинчики, более похожие на лавки старьевщиков, и рассылала заявки в самые знаменитые аукционные дома, не скупилась на взятки архивным работникам и часами слушала пространные монологи древних, как их предмет, профессоров, которые по памяти рисовали мне картинки российской истории начала XX века. Теперь я знаю совершенно точно: Дарья Евгеньевна Богарне была женщиной необыкновенной. Причем необыкновенным, загадочным, таинственным было в ней все — и появление на свет, и происхождение, и биография, и любовь, и даже смерть.

Чего стоит одна только история ее второго замужества! Будущий муж, блестящий морской офицер барон Гревениц, с капитанского мостика своего линкора в бинокль разглядел ее на палубе встречного пассажирского лайнера. Теперь представьте себе, какова была способность этой женщины воспламенять сумасшедшие страсти, если барон, совершенно потеряв голову, приказал гражданскому судну остановиться, примчался на катере, взбежал на палубу и на глазах потрясенной публики просто умыкнул красавицу.

Впрочем, все эти романтические легенды не столь уж важны. И главное заключается отнюдь не в них. Главное заключается в том, что я поверила!!!

Не знаю, возможно ли это понять? Но я действительно горячо и искренне верила в то, что Дарья Евгеньевна и есть моя настоящая прабабушка.

Чушь!

Дичь!

В Подмосковье, в доме, купленном, разумеется, Моргулисом, живет моя мама, простая фабричная работница, которая тысячу раз рассказывала и про мою бабушку, и — про свою. Доподлинно известно, что обе — простые русские крестьянки, причем из самых бедных. Да что там бабушки! На одной московской окраине, думаю, и сейчас еще хорошо помнят меня, нищую, безродную дворняжку. Но настал момент, когда я сама обо всем этом напрочь забыла. Наверное, это было какое-то наваждение, но я жила им и была счастлива. Иногда, правда, наступало просветление, сопровождаемое всегда неким раздвоением личности. Одно мое «я» вдруг застигало второе за совершенно безумным занятием. Оно разглядывало знаменитый портрет Долли Кочубей, подлинник которого не смог вынуть из Эрмитажа даже всемогущий Моргулис, однако точная копия была заказана известному и, надо полагать, талантливому художнику, потому что специалисты никогда не могли различить подделку. Иногда мне казалось, что муж умудрился раздобыть настоящее полотно, а в Эрмитаж, напротив, водрузили копию. Но в конце концов и это было не столь уж важно. Второе мое «я» часами с упоением разглядывало портрет и обнаруживало все новые и новые приметы нашего с княгиней «фамильного» сходства. В такие минуты становилось страшно, я отчетливо понимала, что теряю рассудок, что безумная фантазия постепенно его затмевает, но минуты эти быстро проходили. Первое, критически настроенное «я» исчезало, растворялось или пряталось где-то, зато второе властвовало безраздельно. И тогда ничто уже не мешало мне упиваться счастьем.

Теперь я думаю, что всю свою прежнюю жизнь я страдала вовсе не от ее убожества. Не от нищеты, скверной еды и уродливой одежды. И даже не от страха перед пьяными скотами, которые в итоге едва меня не изнасиловали.

Вовсе нет!

Я страдала из-за отсутствия фамильного прошлого. Вернее, такого прошлого, в котором были бы корабли, остановленные на морских просторах, декадентские сонеты, Наполеон, Жозефина, Кутузов, русские цари, саксонские герцоги и… страшная смерть в сыром подвале Петроградской ЧК. Но даже смерть эта казалась мне прекрасной, такую — видит Бог! — я и сама приняла бы с радостью.

Именно тогда я отчетливо поняла, что ничто не может дать человеку такой глубокой внутренней независимости и уверенности в себе — в противовес показной и суетной самоуверенности нуворишей, — как генетическое прошлое. Конечно, бывают исключения, но известно ведь,»гто они случаются лишь для того, чтобы подтвердить правило. И потому настоящее счастье пришло ко мне совсем не в тот вечер, когда Михаил подобрал меня под кустом, вырвав из лап насильников. Его, к своему несчастью, обрела я только в бреду. Чужое прошлое, купленное по сходной цене, пришлось впору, и несколько лет подряд я вовсе не играла роль — я жила по-настоящему.

В новом образе было радостно, легко, комфортно. И очень забавлял восторг мужа, который не мог взять в толк, как удается мне быстро заручиться расположением неприступных матрон из высшего света. На самом деле это не требовало ни малейших усилий: дамы, почти по Киплингу, сразу чувствовали — мы одной крови.

Теперь Михаил пытался отнять у меня это счастье.

Иезуитский расчет был верен: муж наглядно демонстрировал, что сделает, вздумай я проявить непослушание. И все же он ошибся, поскольку совершенно не просчитал моей реакции. Она же была поразительной. В считанные доли секунды дворняжка вместе с ее собачьей преданностью и готовностью на любые жертвы отдала концы. Смерть ее была бесславной, но легкой.

Моргулис легкомысленно плутал в английских глаголах, все еще пытаясь объяснить герцогу, кто