Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

такая княжна Тараканова, а на свет тем временем явилась злобная фурия. Чтобы удержать при себе призрачное счастье, она была готова на все. С этой минуты, собственно, и начался очередной, третий, акт моей жизни, вполне допускаю, что последний.

Они допили свой кофе, выпили по рюмке хереса, выкурили по сигаре, по-прежнему не обращая на меня ни малейшего внимания, и мы пустились в обратную дорогу. В машине подвыпивший Моргулис небрежно, словно какое-то домашнее животное, дернул меня за ухо:

— Ну что, фантик, вспомнила теперь, как хозяйские сапоги пахнут?

— Не понимаю, с чего ты так завелся? — Внешне я отвечала совершенно спокойно, но одному Богу известно, чего стоило это спокойствие.

Со временем я научилась сдерживать ярость без особых усилий, но из этого вовсе не следует, что она ослабла или стала менее жгучей.

Тысячу раз — нет!

Каждое утро, если, конечно, ночью удается забыться, начинается для меня с мысли о том, что именно сегодня все может кончиться. Я снова стану Юлькой из грязной пятиэтажки, дворовой девчонкой, которая — всего-то! — однажды удачно выскочила замуж. И сразу же начинается изматывающий душу и иссушающий разум нескончаемый мыслительный процесс. Я начинаю обдумывать варианты и способы уничтожения Моргулиса, потому что каждый день его существования на свете чреват для меня опасностью разоблачения.

Я вполне отдаю себе отчет, что никого это разоблачение особо не взволнует, не вызовет общественного потрясения, обвала биржи и вряд ли отзовется даже слабым шелестом желтой прессы.

Ну всколыхнется дня на три, не больше, террариум наших друзей, ну скажет какая-нибудь пожилая проститутка, на старости лет пробившаяся наконец в светские львицы: «Между прочим, я никогда не понимала, чего это все пускают слюни: аристократизм, утонченность, порода… Молодая, да ранняя! Аферистка! Меня не проведешь!»

И не более того, поверьте!

Но это как раз не имеет для меня ни малейшего значения, пусть бы мое самозванство обсуждали на первых полосах все центральные газеты, пусть бы об этом кричали на каждом углу, пусть бы оно оказалось даже преступным и меня потащили в суд!

Ничего этого я не боюсь.

Единственное, что ввергает меня не то что в страх — в ужас, так это возможность потерять свое счастье, которое существует исключительно внутри меня. Вы скажете: но ведь я уже его потеряла, потому что теперь отчетливо понимаю, что все мое купленное прошлое — блеф, обман, мистификация.

Понимаю — да!

Но все равно, пока оно остается со мной — счастлива. И в целом мире существует один-единственный человек, который этому счастью угрожает…

Нас с вами объединяет одинаковая проблема, потому, наверное, нет необходимости объяснять, как изматывает душу, лихорадит рассудок, съедает все свободное — да и несвободное тоже — время эта пытка — страстное желание смерти ближнему. И все, что за ней следует: бесконечное обдумывание новых способов убийства, деталей, подробностей. В конце концов картина воссоздается так ярко, что кажется: ты наблюдаешь за совершенно реальным действием, происходящим где-то поблизости. Но именно тогда становится ясно: весь сценарий никуда не годится, он слаб, надуман, неисполним в принципе.

И все начинается сначала.

А каждый вечер…

— Каждый вечер ты ждешь, когда же подъедет к дому машина, и одновременно жутко надеешься, что именно сегодня она не вернется. Господь услышал твои молитвы, все разрешилось каким-нибудь естественным образом: авария или случайная пуля, предназначенная другому человеку, или рухнувший столб, или несвежие устрицы, в конце концов… — Татьяна заговорила так неожиданно, что мужчины вздрогнули.

Но Юлия словно ждала этой реплики, облегченно перевела дух и благодарно улыбнулась:

— Да, да, все именно так, в точности. Ну вот, я была права: вам не нужны подробности — вы переживаете то же самое. Добавлю только, что все это время я была уверена, что рассудок мой помутился, и все оставшиеся силы употребляла на то, чтобы скрыть это от окружающих. А потом случай, Бог или… кто его знает? — привели меня к нашему милому доктору. И он вселил надежду, утверждая, что это никакая не болезнь, а естественное, первородное даже человеческое стремление. И моя привязанность к чужому прошлому — тоже… Все никак не могу запомнить — обидно, право! — но она, оказывается, имеет название, и очень красивое…

— Личный миф.

— Спасибо. Правда красиво звучит?

— Красиво. А в чем суть этой красивости?

— Суть проста. Подсознание человека, его верный страж, защитник, лекарь и вообще — мастер на все руки, однажды примечает, что подопечный несчастлив. Причем страдает не от каких-то объективных трудностей и недугов, а исключительно из-за того, что жизнь свою считает серой, однообразной и унылой. Нет в ней, как ни крути, ни одного из тех факторов, которые включены в его личную систему ценностей. При этом совершенно не важно, где именно он эти факторы насобирал: в биографиях «богатых и знаменитых» или в скромном соседском быту.

Верное подсознание бросается на помощь, наскоро лепит так называемый личный миф и преподносит его загрустившему было хозяину, как горячий пирожок — к обеду.

Поясню на конкретном примере.

В далекой уже середине семидесятых годов партийные бонзы из ЦК КПСС были сильно озадачены тем обстоятельством, что изрядное количество — около трехсот — ветеранов партии утверждало, что именно они, лично и персонально, несли с Ильичей на субботнике знаменитое бревно, которое увековечил художник Иорданский. Картина, если помните, так и называлась: «Ленин на коммунистическом субботнике». Допустить, что 299 большевиков, мягко говоря, привирают, было никак нельзя, хотя бы по идеологическим соображениям. Да и вообще, я думаю, им там, в ЦК, стало интересно. Словом, решение было принято по тем временам нетривиальное. Разобраться в вопросе поручили группе психологов. И те, пообщавшись с ветеранами, вождей успокоили: старики говорили правду. Потому что подавляющее большинство из них находилось в плену личного мифа.

Формировался он примерно таким образом: есть картина Иорданского, на ней рядом с Лениным изображен рабочий, я тоже в те годы был рабочим, жил в Москве и часто принимал участие в субботниках. Вывод: этим рабочим вполне мог быть я.

Через некоторое время скромное «вполне» благополучно опускалось. И фраза звучала уже совершенно по-иному: этим рабочим мог быть я. Потом заявление еще чуть-чуть корректировалось, и выходило: этим рабочим был я!

Мысль становилась очень уж сладкой.

И доброе подсознание немедленно глубоко прятало в своих недрах и «вполне», и «мог», и любые другие оговорки и сомнения.

Человек свято верил в то, что все именно так и было.

Как видите — все просто.

Но мы отвлеклись.

Если вы закончили, Юлия, предлагаю наконец приступить к делу.

Итак, перед нашим организованным