Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

сильно испугалась, потому что, находясь на расстоянии, слово уже посылало отчетливый импульс страха. Однако когда толстое и скользкое тело наконец было поймано, страх улетучился. Податливая плоть слова была переменчива, она извивалась, окрашивалась в разные цвета и оттенки, и каждый приносил с собой новые ощущения.

Могильная сырость, глухие удары тяжелых комьев земли, монотонно падающих на крышку гроба, холод и мрак небытия ввергали Душу в тоску.

Но на смену им вдруг приходило ощущение тихого, светлого покоя. И скупая старуха Память, вдруг расщедрившись, извлекала из своих душных сундуков чудную картину старинного кладбища с покосившимися крестами и мраморными плитами, едва различимыми в густых зарослях высокой, сочной травы. Та же сорная трава захватила дорожки, некогда аккуратно посыпанные мелким гравием. Теперь пробиваться по ним было сложно: длинные упругие стебли цеплялись за ноги, захлестывая босые щиколотки петлями прочных арканов. Ядовитая крапива норовила запечатлеть на коже свой обжигающий поцелуй. И нещадно царапались злобные колючки неведомых кустарников. Однако и крапива, и колючки — сущие пустяки по сравнению с чувством, которое немедленно охватило Душу. Это чувство умиротворения, ласковой грусти, вместе с которым приходит глубокая, непоколебимая уверенность в том, что ничего не кончается в этом мире, а жизнь продолжается вечно, всякий раз обретая новые формы и перемещаясь в другие измерения.

Чьи-то тихие голоса звучали вокруг, и Душа внимала им с наслаждением, хотя никак не могла вспомнить, кому они принадлежат или принадлежали в далеком прошлом. Слабый шепот, который бережно приносил теплый ветер, дышал любовью и состраданием. Сжималась Душа, но это был спазм счастья, и слезы умиления закипали в глазах.

А после снизошла на нее и вовсе благодать.

Картину смиренного кладбища и шелест голосов, любезных сердцу, сменило дивное, торжественное зрелище. Неожиданно распахнулись небеса, расступилась их лазурная синь, яркий слепящий свет пролился на землю, будто прямая, широкая дорога, связуя несвязуемое, пролегла в сияющем пространстве. И звала она, и манила заблудшие души ступить на свою божественную твердь, сулила им прощение и вечный покой под густой сенью того самого старинного кладбища, что привиделось прежде.

Одно лишь тревожило Душу: она по-прежнему не понимала природу своих видений. И никак не могла взять в толк, отчего это именно сейчас возвращено ей многоликое слово «смерть».

Но сие знание ей никак не давалось, и Душа в конце концов успокоилась на том, что благостные видения посланы ей, чтобы заглушить боль и ожидание неведомой, но страшной развязки, которые, на беду, вернулись в ту памятную ночь, когда разгневанный Голос стегал ее яростными словами.

С той поры все разительно и страшно изменилось в жизни Души.

Дело было не в том, что изменился Голос. Стал он зол, жесток, беспощаден. Исчезли даже скупые прежде жалость и ласка. Речи его, обращенные к Душе, были теперь короткими и резкими, как удары хлыста.

Но главное все же заключалось в том, что беспамятство снова начало затягивать ее в свою трясину, исподволь, с ленивой обстоятельностью сытого хищника, который точно знает, что очередная жертва уже никоим образом не избежит зловонной пасти, и потому медлит, наслаждаясь ее предсмертными конвульсиями.

Что бы ни говорил Голос, какими бы страшными ни казались слова, Душа немедленно забывала все, как только он замолкал. Более того, много позже, спустя несколько часов, а быть может, и дней после очередной проповеди, она не могла вспомнить, что делала все это время. Смертельная усталость, апатия и смутное ощущение того, что она снова оказалась свидетельницей, а возможно, участницей чего-то дикого, сродни той сцене в лесу, которую методично вытаскивала на свет злобная старуха Память, лучше всяких воспоминаний говорили о том, что в эти часы что-то происходило.

Но что?

Где?

И какая роль отведена была в этом действе Душе?

Она не могла этого вспомнить, сколько ни пыталась. И спросить у Голоса тоже не могла, ибо он запретил задавать вопросы и вообще прекратил всякие отвлеченные беседы, которые раньше вел подолгу и вроде бы даже с удовольствием.

Еще более удивительным было то, что Голос вдруг отказался от давнего своего обыкновения требовать подробного отчета о ее делах, помыслах, ощущениях. Он будто не замечал того, что Душу неумолимо поглощает беспамятство, с которым прежде упорно и беспощадно боролся. Она же не смела заговорить первой.

Душа замечала и другие странные перемены, которые происходили с ней теперь.

Ее вдруг стало захлестывать непреодолимое, как приступ, желание покинуть пределы черного леса и отправиться блуждать по окрестностям, которые, как вдруг выяснилось — снова неожиданно расщедрилась суровая Память! — она прежде хорошо знала и любила.

В первые дни после того, как Голос возник подле, он буквально выгонял ее за границы своих владений, заставляя бродить вдоль мелкой грязноватой речки, берега которой густо заросли осокой и камышами высотой в человеческий рост. В тех же местах, где сохранились песчаные отмели и можно было беспрепятственно спуститься к воде, постоянно находились какие-то странные люди, развязные, полуголые, крикливые. Они жарили мясо, как первобытное стадо, прямо на костре, заводили оглушительную музыку, лишенную всякой гармонии, и грубо тащили своих обнаженных женщин в воду. Женщины явно были безумны: они дико хохотали, визжали и звали на помощь, но при этом позволяли делать с собой все, что угодно.

Душа очень боялась этих людей и, едва заприметив их, мчалась восвояси, подгоняемая пьяными воплями подгулявших компаний и какофонией громоподобной музыки. А потом долго приходила в себя под сенью черного леса, в котором только и чузствовала себя в полной безопасности, невзирая даже на то, что в гнилом дупле караулила Память.

Словом, тогда прогулки были для нее всего лишь очередной пыткой, которую изобрел Голос. Душа отлынивала от них при любом удобном случае и даже — невиданное дело! — брала на себя смелость лгать Голосу, когда, возвратившись после долгой отлучки, он спрашивал, гуляла ли она нынче.

Со временем Голос оставил эту тему в покое: то ли просто позабыл о прогулках, то ли счел, что Душе больше незачем бродить по окрестностям, — мысли его всегда были темны и непонятны.

И произошло странное: Душа страстно захотела этого сама.

Несколько дней она боролась с желанием, но то припекало все более ощутимо, и Душа решилась. Почему-то она была уверена, что теперь Голос не только не одобрит ее поступка, но, напротив, будет рассержен, возможно — разгневан, но даже это ее не остановило.

Последнее время Голос, как назло, почти все время проводил дома. Днем он закрывался в кабинете, из-за двери которого слышались чьи-то голоса. Душа не пугалась, как прежде, теперь она знала: голоса