Наташа Славина. Повесть для юношества - Вера Сергеевна Новицкая

Такой разговор всегда приводил к желанной цели: давались самые искренние обещания, и дети честно выполняли их.

— Милая, дорогая, хорошая Наталья Владимировна, я никогда, никогда больше не буду лениться, только не разлюбите меня! — молила провинившаяся.

Детвора оказывала ей всевозможное внимание: на ее столике постоянно лежали маленькие букетики, по несколько сразу, потом стали появляться фрукты. Иногда все три края стола были уставлены рядом груш и яблок. Девочки отказывались от лакомой части своего завтрака, искренне желая сделать удовольствие своей любимице. В таких случаях положение Наташи становилось затруднительным: каждая умоляла съесть непременно ее грушу, и отказ вызывал горючие слезы. Наконец выход был найден: на большой перемене каждую грушу, каждое яблоко разрезали на четыре части и делили поровну между всем классом, включая в него, конечно, и саму Наташу.

— Какая вы счастливая! Вы такая счастливая! Ведь вас все, все любят. Скажите, есть ли хоть один человек на свете, который не любил бы вас? Ведь нет, конечно, нет? — восторженно болтали девочки.

От этих простых, бесхитростных детских слов что-то больно-больно сжалось в сердце Наташи, подступило к самому горлу.

«Все, все любят, кроме одного, кроме него… того, по ком плачет, тоскует душа моя, кто мне дороже всего, дороже жизни…»

Что-то влажное, теплое подступило к ее глазам, она попыталась улыбнуться, сказать что-нибудь, но губы сложились в страдальческую гримасу. Наташа поспешила выйти из класса. Вдруг уже на самом пороге почувствовала она, как кто-то взял ее за руку и крепко прижался к ней поцелуем: около нее стояла маленькая горбатенькая Надя Сомова, смотря на нее большими влажными глазами: чуткое, уже знакомое с горестями сердце девочки почувствовало, инстинктивно уловило печаль своей любимой учительницы и, как сумело, постаралось утешить ее. Глубоко растроганная Наташа горячо поцеловала светлую головку ребенка и, едва сдерживая слезы, поспешила уйти.

Несмотря на уговоры Ольги Васильевны остаться жить у нее, Наташа устроилась самостоятельно. Впрочем, Ольга Васильевна не особенно настаивала: она преследовала благую цель: побольше дела, как можно больше, чтобы меньше оставалось времени на тяжелые размышления и воспоминания. Жизнь на всем готовом не требует забот; устроившись же отдельно, приходится хлопотать и о квартире, и о пище. Материально теперь Наташа не могла нуждаться: к положенному ей жалованью Ольга Васильевна неофициально еще от себя кое-что прибавляла, о чем девушка не подозревала. Кроме того, ей было вручено около полутора тысяч — сумма, полученная от продажи имущества покойной матери, и несколько сотен рублей чистых денег.

«Боже, Боже, если бы раньше! Тогда, когда деньги, одни только деньги могли еще сохранить безвозвратно погибшее дорогое прошлое!» — сокрушенно думала девушка.

Она наняла у хозяев небольшую уютную комнатку, и в своем новом гнездышке после шума гимназии находила полную тишину и могла сколько угодно предаваться дорогим воспоминаниям. Большой портрет Димы, захваченный в ночь отъезда из его дома, стоял рядом с фотографией Варвары Михайловны на столе, перед которым работала, проверяла тетради или просто отдыхала девушка. Часами просиживала она, глядя на мужественное красивое лицо. Рой светлых и мучительных картин проносился перед ней. Временами надежда светлой зарницей мелькала в ее душе: все казалось не безвозвратно потерянным, верилось, что все разъяснится, уладится, совершится почти чудо.

С переездом в город, несколько отряхнувшись от прежней полной апатии, девушка временами почти ждала чего-то, трепетно прислушиваясь к звонкам: «А вдруг, вдруг он… Дима…»

Сердце радостно рвалось из груди… Но одна минута — и мечта исчезала.

А то вдруг, возвращаясь домой, она жадным взором окидывала комнату в неясной надежде найти письмо, его письмо…

Но время шло, светлые проблески надежды становились реже, короче. Безотрадное чувство с новой силой охватывало ее.

«Даже не справился, где я, что со мной… Неужели совсем забыл?.. Хуже, чем забыл… презирает. И сам страдает, да, конечно, страдает от своего разочарования… от одиночества…»

Наташа старается представить себе, что делает Дима, восстановить мысленно всю окружающую его обстановку. Вдруг острая новая мучительная мысль закрадывается в ее сердце.

— Одиночество… — повторяет она.

И почему-то перед ее глазами появляется веселая, миловидная Анюта Страхова, слышатся всегда восторженные отзывы о ней Димы: «Золото, а не девушка. Надо так знать ее, как я знаю, чтобы оценить».

Да, конечно, теперь он мог еще ближе узнать, больше оценить. И тут же припоминается сватовство Анисьи: «Вам бы за братца, а Митеньке бы на барышне жениться». Наташа чувствует, как всё холодеет в ней, безумное рыдание подступает к горлу, и она плачет тяжелыми, мучительными, безнадежными слезами.

«Да, все кончено, ждать больше нечего… Все ясно…»

В таком безотрадном, подавленном состоянии застала ее прочно, хотя и преждевременно установившаяся зима. Октябрь был на исходе, но река подернулась уже крепкой ледяной броней, под рыхлым снежком забелели крыши, блестели чистые, еще не разъезженные и не побуревшие улицы. В этот вечер Наташу сильнее обыкновенного давила тоска: было 31 октября, канун ее дня рождения. С малых лет чего-то особенно радостного привыкла она ждать от этого дня. Любящая, заботливая рука матери умела всегда устроить к этому дню что-нибудь торжественное, праздничное, почти волшебное, какой-нибудь совсем неожиданный сюрприз, от которого разгоралось личико девушки, радостно блестели глазенки.

Разница между прошлым и настоящим была слишком резкая, слишком жестокая. Наташу угнетало одиночество. Торопливо одевшись, вышла она из дому и направилась к собору.

Ранняя ноябрьская ночь нависла над городом. Слегка морозило. Окна магазинов были ярко освещены, что вместе с серебристой белизной сверкавшего снега придавало улицам чистенький, нарядный вид. На фоне белеющей, окутанной холодным покровом зимнего сна картины ярким контрастом являлось громадное зеркальное окно, за стеклом которого, словно купаясь в солнечном сиянии, пестрели горячими колоритами теней в полной силе расцвета пунцовые и желтые розы, красная гвоздика и голубая гортензия, целые корзины нежных серебристых ландышей рядом с пышными мохнатыми хризантемами, а там дальше, возвышаясь над всеми остальными растениями, свешивались прозрачные легкие гроздья воздушной белой сирени. И опять, как и всякий раз при виде ее, что-то сладкое и щемящее, дорогое и скорбное, как память об умершем друге, наполнило сердце девушки. Долго стояла она, не отрывая глаз от цветов, а тоска росла, росла…

Тихо и торжественно было в полутемном соборе. Пламя свечей и лампадок, колеблясь, бросало тень на лики святых, и казалось, они оживали, одежды их колыхались, дыхание поднимало грудь. Неслось стройное пение и замирало в высоком темном куполе, синем как небо, усеянном звездами, в середине которого виднелась