Наташа Славина. Повесть для юношества - Вера Сергеевна Новицкая

— Она продала кольцо?.. Кто тебе сказал? Почему ты так думаешь?

— Уж, ведомо, не Наташенька хвастаться приходила, да и сестрица твоя не похвалялась… Никто не сказывал. Ну так я, слава тебе, Боже, не второй годок на свете живу, да и глаза-уши имею, ну да и смекалку еще от старости не вовсе отшибло. Да тут и дите малое обмозгует: пошла в город — колечко на пальчике сверкало, а вернулась — нету его. Сама уж и плакать не может, будто обындевелая вся, а в кармашке, смотрю, как платьице-то чистить взяла наутро, почитай чуть не сто рублей — и красненькие, и синенькие, разных там было. Что ж, с неба ей, что ли, деньжищи-то такие свалились?

Дмитрий был глубоко поражен.

— Ты, что ж думаешь, она… сестра у нее эти деньги попросила?.. — с трудом выговорил он.

— Просить, чай, не просила. Ну так, думаю я, Наташенька-то и без просьб ейных сама денежки эти либо ей отдала, либо долги ейные уплатила. Тут из лавок-то со счетами что воронья каждый день мальчишек разных налетало, всё тебя спрашивали. Катерина и туда, и сюда, как мышь металась в клетке. Что уж она там выдумывала — не ведаю, но позатихло воронье-то. Думаю так, что Наташенька за нее и заплатила. А там, как пронюхали, что ты приехал, опять писульки всякие — счета, значится, что ни день приносить начали. Да сестричка-то твоя, ловкачка здоровая, все их прикарманивала. «Я, — говорит, — сама братцу передам». А поутру подметать придешь — так бумажных шушвалочек на полу полным-полно, едва щеткой отколупнешь. А сама перед тобой юлит, в глаза всё тебе засматривает. Тьфу… ажно с души воротило, глядючи на ейное комедиянтство.

По мере того, как говорила Анисья, все происшедшее с ужасающей ясностью вставало перед глазами.

— Ах, Анисья, Анисья! — грустно упрекнул Дмитрий. — И почему ты до сих пор ни словечком ни разу не обмолвилась? Ведь я ничего, ничего не подозревал, я думал совершенно другое…

— А что говорить-то мне было?! Разве смею я в твои господские дела соваться? Что ж, прийти да тебе на сестрицу твою наговаривать? Такая она, мол, да сякая, транжирка, мотовка, обидчица ехидная. Что ж бы ты-то, неужто мне больше, чем сестре родной, поверил бы? Да пикни я только, она бы меня перед тобой с грязью смешала бы, воровкой, мошенницей представила бы, с дому бы выжила. Она сестра, а я что? Служанка, наемница. Уж коли ту, сиротинку, ночью с дома уйти заставила от сладости жизни, так меня бы еще и кругом всю ошельмовала бы. Словечко молвить?.. Поди-ка, пикни только, дала б она мне феферу…

Да, конечно, Анисья была права: если Катя сумела заронить и раздуть искру сомнения относительно Наташи, то еще легче и с бо льшим успехом сделала бы это относительно Анисьи.

Дмитрию Андреевичу хотелось остаться одному. Он пошел в кабинет, запер за собой дверь и предался своим размышлениям. Новый полученный удар был силен. Но благодаря ему прежние, уже известные факты как бы перетасовались, сместились, получили освещение с совершенно новой неожиданной стороны.

— Катя… Неужели? — Не хотелось верить — слишком густые и темные тени падали на образ сестры. Конечно, он никогда не считал ее идеалом женщины, он знал ее недостатки, мирился с ними, оправдывал их неправильным воспитанием, отсутствием материнского влияния, он даже не осуждал, а жалел Катю, но он верил, старался уверить себя в ее добром сердце. О честности же не могло быть и речи, это подразумевалось само собой, иначе и быть не могло. Он бы, вероятно, счел оскорбительным для сестры, если бы позволил себе задуматься над подобным вопросом. Но теперь неумолимые факты, толкая и выдвигая друг друга, рисовали ему ясную картину происшедшего.

И предательский голубой камушек, небольшая бирюзинка, являлась одним из краеугольных камней, на которых зиждилось тяжелое обвинение. Да, удар был силен. Но одновременно с новой, мрачно нависшей над душой его тучей поднималось лучезарное облако, выплывал в громадном величии, в своей сияющей духовной красоте другой образ: Наташа, его маленькая Наташа светлым видением стояла перед глазами Дмитрия Андреевича.

Ее, эту чистую, ясную душу мог ли он запятнать недоверием? Ее, отказавшуюся от самого дорогого, сумевшую перенести тяжесть незаслуженного подозрения, сдержать в своем сердце крик боли, негодования, протеста, скрыть позорный поступок Кати, чтобы не нанести ему того удара, который, думала она, будет ему еще тяжелее, чем разочарование в ней, Наташе! Да, конечно, Наташа знала, поняла в свое время, как наконец понял и он, куда девался первый исчезнувший билет. Теперь он понял также, откуда появились девяносто рублей, найденных в столе после ее ухода: нет, не на долги Кати пошли такой тяжелой ценой добытые Наташей деньги, — очевидно, она хотела заменить пропавший билет другим, но что-либо помешало. Анисья права: продано колечко, как проданы чудные золотые косы! И все принесено в жертву одному — заботе об его покое.

Каким маленьким, ничтожным, легковерным, поверхностным чувствовал себя Сольский перед этой почти девочкой. Как мог он, как смел усомниться? Он обязан был верить ей на слово вопреки самым ярким доказательствам. Он должен был верить только ее голосу, ее глазам — они никогда не лгали.

С жадностью перечитывал он опять письмо Наташи, писанное в ночь отъезда. Как понятно ему теперь каждое слово, и не только строки, но и между строк. Как мог не понять, как мог не увидать он тогда же ясную до очевидности чистоту и невинность девушки? Просто, безо всяких громких фраз принесла она свою величайшую жертву.

«Если можешь, почувствуй, пойми… — молила она. — Ищи же меня, напиши мне только в том случае, если снова поверишь в меня, — говорила она далее, — но факты — увы! — неопровержимы, а чудес… не бывает». — Что вынесло, что перестрадало это самоотверженное сердечко!

Глаза Дмитрия Андреевича остановились на большом портрете Варвары Михайловны, что висел над столом.

— Тетя Варя, милая, дорогая тетя Варя, простишь ли ты мне когда-нибудь, что вынесла она, твое сокровище, твоя маленькая Наташа? И из-за кого? Из-за меня, которому ты доверчиво поручила ее, который, говорила ты, сбережет ее так же, как сберегла бы ты сама. Сберег!.. Сберег!.. — с горькой усмешкой проговорил он.

Дмитрий Андреевич изнемогал от переполнявших его душу разнородных чувств. Ему безумно хотелось излить перед девушкой сейчас, сию минуту, все то, что бушевало в нем: глубокую скорбь и громадную радость, всю боль, которую причиняло ему осознание перенесенных ею страданий, и весь восторг, все благоговение перед ней.

Он пробовал писать, но мертвая буква