Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

Кесарий снова улыбнулся, посмотрел на Каллиста, на Леэну и послушно кивнул. Каллист, кусая губы, отвернулся, делая вид, что любуется местностью.

Дорога тем временем повернула и предполуденное солнце светило прямо в лицо. Леэна распахнула свое покрывало, натягивая его, словно шатер, над Кесарием — на глаза его упала трепещущаяся тень, словно от крыла птицы.

— Финарета, время петь Шестой Час. Каллист врач, в это время мы обычно молимся Христу, нашему Богу.

Каллист резко кивнул.

— Вы хотите, чтобы я сел рядом с возницей? Чтобы не сидел рядом с вами, когда вы молитесь?

— Что ты, сынок! — неожиданно заволновалась Леэна. — Зачем?

— Я не христианин. Я — язычник. Эллин, — с вызовом произнес Каллист.

— Каллист, не надо… — прошептал Кесарий. — Прошу тебя.

Он выпростал руку из-под одеяла и схватил его за плащ, умоляюще глядя на друга. Тот нежно пожал его ладонь.

— Просто… я знаю, что вы не молитесь в присутствии… таких, как я, — уже спокойнее добавил он.

— Глупости, — решительно сказала Финарета из-за корзины и изобразила на лбу указательным пальцем очертания креста. Леэна тоже перекрестилась — захватывая плечи и грудь, — и поддержала руку Кесария, помогая ему начертить крест на своей груди.

— Кесарий, теперь закрой глаза и слушай молча — ты болен, — шепнула Леэна. — Финарета, начинай, дитя.

— Во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Каллист откинулся на сиденье. «Это — религия Кесария», — вдруг подумал он и сел прямо, положив молитвенно руки на колени, как он привык еще в доме дяди…

Боже, во Имя Твое спаси меня

и в силе Твоей суди меня.

Боже, услышь молитву мою,

услышь слова уст моих,

ибо чужие восстали на меня,

и сильные взыскали душу мою,

и не видят они Бога пред собою.

Но увидьте — Бог помогает мне,

и Господь Защитник жизни моей…

У Финареты был красивый, высокий голос, у Леэны — низкий, грудной. Возница, отдаленно похожий на Геракла, подтягивал, к удивлению Каллиста, дрожащим тенором.

Услышь, Боже, молитву мою,

и не презри моления моего,

внемли мне, услышь меня —

восскорбел я от моей печали,

в смятении я от голоса врага,

от притеснения грешника —

ибо они возвели на меня беззаконие,

во гневе враждовали со мною.

Сердце мое затрепетало во мне,

боязнь смерти напала на меня,

страх и трепет нашел на меня,

и покрыла меня тьма.

И сказал я —

кто даст мне крылья голубиные,

и полечу, и упокоюсь?

Чаял я Бога, спасающего меня…

Каллист прикрыл голову плащом — дорога снова повернула, солнце слепило глаза. Напев был эллинский — он даже помнил, как на похожий мотив пел гимны его бедный дядя — но слова, слова… Греческие, они словно были пронизаны какой-то чужеземностью, которую можно было бы назвать варварством, если бы от них в груди не поднималось бы то непонятное чувство, которое впервые испытал Каллист, когда услышал о ростке в пустынной земле… Ему на мгновение показалось, что это тот таинственный Отрок молится словами странного гимна — греческого и варварского одновременно, а Финарета, Леэна, возница-геракл и молчащий Кесарий разделяют его молитву. Он встряхнул головой. Солнце жгло немилосердно, ему хотелось пить, но он решил подождать, пока его спутники закончат петь.

Ты, что у Вышнего под кровом живешь,

под сенью крепкою вкушаешь покой,

скажи Господу: «Оплот мой, сила моя,

Ты — Бог мой, уповаю на Тебя!»

Ибо Он избавит тебя от сети ловца

и от язвы злой,

Своими крылами осенит тебя,

и под сенью перьев Его найдешь укром.

Щит твой и доспех твой —

верность Его!

Не убоишься ни страхов ночных,

ни стрелы, летящей во дни,

ни язвы, крадущейся во мгле,

ни мора, что в полдень мертвит.

«Господь — упование мое!» — сказал ты,

Вышнего избрал оплотом своим;

не приключится с тобою зла,

и не тронет бич шатра твоего.

Ибо Ангелам Своим поручил Он тебя,

чтоб хранили тебя на всех путях твоих;

на руки поднимут они тебя,

чтоб о камень не преткнулась твоя стопа;

на аспида и змия наступишь ты,

будешь льва и дракона попирать.

Он приник ко Мне и избавлю его,

возвышу его, ибо познал он имя Мое,

воззовет ко Мне и отвечу ему,

с ним буду в скорбях,

избавлю и прославлю его,

долготою дней насыщу его,

и явлю ему спасение Мое[229].

— Аминь, — сказала Леэна. Кесарий дремал. Повозка, медленно покачиваясь, двигалась в сторону моря.

+++

— Какой у вас красивый перстень, домина Валерия!

— Это — лечебный перстень, — сказала, улыбаясь, молодая женщина, устало откинувшаяся на подушки и гладящая кудри своего «маленького украшения», девочки-кувикуларии Леэны. — В нем лекарство и яд одновременно. У меня больное сердце, и мне надо принимать это лекарство совсем чуть-чуть, оно из наперстянки. Я должна просто лизнуть край перстня — я делаю вид, что целую его, ведь это подарок императора, а лекарство принес Пантолеон и объяснил, что мою жизнь можно продлить ненадолго только так… — она прервала свой рассказа, чтобы перевести дыхание, в последнее время одышка мучила ее все чаще, а ноги отекали так, что появлялись язвы. — А если я приму все лекарство, то я умру — в большом количестве это — яд для сердца. Когда куры клюют листья наперстянки, они умирают от разрыва сердца… Иногда я сама себе кажусь такой вот курицей.

— Что вы, домина Валерия! Вы красивая… вы самая красивая… и Пантолеон вас вылечит, он очень умный! — воскликнула Леэна.

— Что ж, посмотрим, дитя мое. Для начала подай мне вон ту мазь, что он принес в прошлый раз и натри мне ею ноги… у тебя нежные ручки, ты не делаешь мне больно, как другие.

9. О Плотине и Зевсе Ксении

Финарета, бросив быстрый взгляд в сторону дремлющей Леэны, тихонько спросила Каллиста сквозь прутья корзины:

— Вы не хотите пообедать, Каллист врач?

«Называет меня „иатрос“. Наконец-то».

— Нет, спасибо.

— Вы были врачом в Новом Риме? При