Восьмерки - Джоанна Миллер

К тому времени, когда на ступени мемориала поднимается Сильвия Панкхёрст, атмосфера уже накалена. Беатрис вздрагивает, видя, как из дальнего круга толпы в спины женщин, стоящих в центре, летят мелкие камешки. Женщины поначалу держатся стойко. Беатрис встревоженно оглядывается в поисках матери и мисс Дэвисон, но их нигде нет. Группа немолодых мужчин, мускулистых, в распахнутых рубашках и брюках на подтяжках, пробивается сквозь толпу, расталкивая локтями женщин с такой силой, что те шатаются, будто кегли. Это рабочие, возвращающиеся с ночной смены — может быть, с железной дороги. Они так и кипят неприкрытой яростью. Возникают стычки: протестующие начинают толкаться в ответ. Полицейские наблюдают за этим, однако ничего не предпринимают. Беатрис вновь оглядывается по сторонам в нарастающей панике. Внутри у нее все сжимается. Она одна-одинешенька у этой ограды. В голове мелькает мысль: не уйти ли в отель, как предлагал отец? Но она не может заставить себя оторвать ноги от тротуара.

— Почему фабричная работница должна получать за ту же работу меньше, чем ее муж, а придя домой, приниматься за другую тяжелую работу по хозяйству, когда его рабочий день закончен? — взывает мисс Панкхёрст. — Почему она не должна иметь возможности голосовать за тех, кто сделает ее жизнь и жизнь ее детей лучше?

Она спокойна и серьезна — опытный оратор. Беатрис слушала ее уже много раз. В голосе мисс Панкхёрст слышатся мягкость и вежливость, которые обычно успокаивают Беатрис, но сегодня — нет.

Насмешки становятся все громче:

— Что вы знаете о тяжелой работе?

— Иди домой к своему женатику, потаскуха!

— Домой, сучка!

С тротуара Беатрис видит размахивающие руки, слышит приглушенные крики и вопли. Кровь отчаянно стучит в ушах. Она оглядывается, ища глазами мисс Дэвисон или мать, но не видит никого из тех, кто ехал с ней в поезде. Тогда она вжимается спиной в ограду, вцепившись руками в железную перекладину, словно прикована к ней наручниками. В толпе поднимается паника, люди разбегаются в разные стороны. Двое мужчин взбираются на ступени мемориала и срывают розетки с груди женщин, застывших с раскрытыми ртами, — словно сердца вырывают. Мужчины хватают деревянные плакаты и швыряют их в толпу. По меньшей мере две женщины падают, истекая кровью. Раздаются крики, протестующие разворачиваются и бегут в сторону Беатрис — с раскрытыми ртами, поднятыми руками, удерживающими шляпки, высоко вскидывая колени, путающиеся в длинных юбках. Беатрис крепко зажмуривается и ждет, когда эта волна захлестнет ее.

Над ней нависает тень. Совсем рядом ощущается тепло чужого тела. Табак, жир, запах мяса… Кошка, обнюхивающая мышь в мышеловке. Беатрис вся сжимается, стараясь сделаться совсем маленькой. Невидимой.

— Вот что бывает с негодными девчонками, — произносит ей в ухо чей-то возбужденный голос.

Она приоткрывает рот, чтобы позвать на помощь, но тут его накрывают мокрые губы. Оттуда вырывается тяжелое дыхание, язык тычется в самое горло, проводит по зубам… Щетина царапает ей верхнюю губу и подбородок. Беатрис задыхается, ее мутит. Чья-то рука задирает подол платья, словно ища, за что ухватиться, а затем с силой стискивает ее между ног.

И вдруг все заканчивается — так же быстро, как и началось. Беатрис, вся дрожа, открывает глаза. Мимо проталкиваются люди: кто-то кричит, кто-то всхлипывает, кто-то рыдает в голос, у кого-то кровь течет из разбитой головы или из носа. Полицейские свистят, под ногами валяются обезглавленные цветы. Беатрис стоит, замерев, может, секунду, может, минуту, а может, час. Потом кто-то берет ее за руку, говорит: «Идем, Беатрис», и вот она уже в кебе, и лошадиные копыта стучат в такт ее сердцу.

В кебе мисс Дэвисон, закрыв глаза, клонится на плечо матери Беатрис. Эдит Спаркс с раскрасневшимися щеками взволнованно обмахивается веером. Она что-то сердито бормочет про себя, а потом поднимает глаза на дочь.

— Отчего ты плачешь?

— Я… — начинает Беатрис.

Ей хочется рассказать матери о случившемся, но она боится, как бы самой не остаться виноватой. Она вытирает слезы подолом платья, перепачканным цветочной пыльцой.

— Там был один мужчина…

Ее мать вздыхает.

— Там было много мужчин, Беатрис. Мы все их видели.

— Он говорил всякие гадости…

— И?

Веер машет быстрее.

— Я не знаю…

Беатрис разглядывает собственные ноги. Туфли облеплены увядшими коричневыми лепестками. Тут кеб дергается, и мать чуть не падает вперед. Они с Беатрис сталкиваются коленями.

— Бога ради! — рявкает мать, и лицо ее искажается в гримасе. — Ты хоть понимаешь, сколько с тобой сегодня было мороки? Зря я тебя с собой взяла.

Затем она поворачивается к мисс Дэвисон и принимается говорить с ней тихим, успокаивающим голосом.

* * *

Позже Беатрис думает — уж не померещилось ли ей это все, но в своей спальне в Блумсбери, глядя в зеркало на расцарапанную губу и подбородок, убеждается в обратном. Она никому не рассказывает об этом случае. Она понимает, что мать отмахнется, как от пустяка, а то и вовсе не поверит. Или обвинит Беатрис в том, что она, как дурочка, стояла у ограды отеля «Рэндольф» и сама позволила мужчине распускать руки.

В конце концов, бездействие — это трусость.

8

Суббота, 30 октября 1920 года

(третья неделя)

СТУДЕНТЕССЫ

ОКСФОРДСКАЯ ШАПОЧКА И МАНТИЯ ОЧАРОВАТЕЛЬНОГО ДОСТОИНСТВА

В Кембридже этот триместр посвящен борьбе за права женщин, пишет корреспондент, а вот в Оксфорде «студентка» — уже свершившийся факт. В любой день вы можете увидеть студенток в академическом наряде. Не только длинная мантия ученого, но даже короткая студенческая мантия наделяют женщину очаровательным достоинством. Однако по-настоящему гениальная идея — это шляпка. Не картонный квадрат, как у мужчин, а плоская, остроконечная шерстяная шапочка. Говорят, что она в точности повторяет форму головных уборов, которые носили все студенты в те времена, когда в моду еще не вошли напудренные парики. Возможно, так оно и есть; правда, кое-кто в Оксфорде подозревает, что ученые мужи руководствовались не только любовью к старине! Сзади на шапочке есть лента, напоминающая о военной форме, что, по общему мнению, выглядит очаровательно.

«Дэйли мэйл», 25 октября 1920 года

Отто сдерживает свое обещание устроить пикник в парке — правда, из-за Марианниных семейных обстоятельств приходится отложить его до субботы третьей недели.

На велосипеде, одолженном в Сент-Хью, — тяжелом, с длинным изогнутым рулем, — Марианна вынуждена сидеть, выпрямив спину и держа руки точно под прямым углом. Сиденье слишком высоко, а руль дрожит и вибрирует, отчего плечи ходят ходуном вместе с ним. Пару раз она чуть не упала, едва успев выставить ногу, и это досадно: ведь когда-то она немало поездила по деревне на отцовском велосипеде,