Черный гардемарин, судьба и время - Алла Валерьевна Репина

Пассажир у окошка:

«Если в Тверь, то в Твери с первого июня военное положение. Вы не знали? Все призывающие к ниспровержению советской власти подвергаются немедленному расстрелу. Без суда и следствия».

И уж совсем тихо нам:

«Господа, будьте осторожней. Особенно в Бологом. Там стоит Земгальский латышский полк, контролирует поезда, идущие из Петрограда в Москву. Вылавливает контру».

Поблагодарив, мы плотно закрываем дверь в купе.

Преображенский бунт

За закрытой дверью наш старый знакомец-попутчик сообщает последние подробности жизни Осташковского уезда. Оказывается, в феврале в Осташкове было восстание.

По словам попутчика, после октябрьских событий 1917-го года публика в осташковском совдепе подобралась самая никчемная: в большинстве своем писаря, прежде обосновавшиеся вокруг уездного по воинской повинности присутствия и вокруг конского Красного Креста («известный способ избежать мобилизации молодому человеку призывного возраста», подчеркнул рассказчик).

Председателем поставили грамотного солдата из местных крестьян; некого Зуева. Зуев, простак, тотчас так надулся от осознания собственной революционной значимости, что вовсе перестал соображать, что вокруг него творится. Ему подсовывают доклады – он их часами читает на совещаниях; далее его везут в автомобиле на митинг, где он опять читает речь по бумажке; после ужин с вином и совбарышнями; короче, этот покладистый Зуев стал для совдеповцев находкой.

Средств на содержание совдепа требуется немало; однако расходы превышают приход. Фигурально выражаясь, где на содержание учителей и врачей тратят рубль – там на содержание исполкома, служащих, на автомобили и портреты Карла Маркса тратят триста рублей; в этакой пропорции и проворачивает совдеп свои дела. Перед тверским губернским советским начальством у совдепа все чисто: переименовали главную улицу, Знаменскую, в Ленинский проспект; украсили портреты вождей ельником и кумачом; пускают пыль в глаза.

Подоспела годовщина свержения «царской деспотии» – исполком постановил организовать в Осташкове пышные празднества с декорацией, иллюминацией и салютом. Средств, конечно, нет – и совдеп распорядился реквизировать в пользу торжеств церковное серебро и утварь. Из-за чего среди осташей и пошел ропот. Кто мы, в конце концов, такие? Твари дрожащие или право имеем?

Вспомнили, что они граждане великого города. Что в выделанных в Осташкове сапогах русское воинство дошло до Парижа. Что государь император Александр Первый лично приезжал благодарить осташей за вклад в войну с Наполеоном и обращался к ним с балкона дома купца Савина: «Граждане»; и прочая, прочая; фанаберия осташей известна.

Старосты приходов собрались и постановили церковное имущество не отдавать; резолюцию отнесли в исполком совдепа. В исполкоме на резолюцию начхали: отдавайте подобру-поздорову, иначе придем в церкви с военными милиционерами или вовсе вызовем латышских стрелков, что стоят в Бологом. Тогда старосты сзывают второе собрание и голосуют устроить в Осташкове тревогу через набат.

(«Да, дорогие мои, не изумляйтесь: задумали восстание!» – говорит попутчик: не без гордости за осташей-земляков).

Наступило 25 февраля, назначенный день изъятия ценностей. Первой начала звон колокольня Преображенской церкви; за ней колокольня Троицкого собора, затем Воскресенская церковь; забил в набат Знаменский монастырь; брандмейстер Кошкин приказал звонить на каланче. Набат был таков, что слышали его и в селениях селигерских берегов.

Осташи собрались на площади перед Преображенской церковью. На ступени поднялся купец Сергей Савин, старший из Савиных: «Доколе, граждане, терпеть?»; публика поддержала его восторженным гулом. В воодушевленном настроении процессия пошла по Ленинскому проспекту к исполкому.

Исполком спрятался; у входа один военный милиционер Израиль Клинштейн, сын фармацевта. Изька Клинштейн и говорит подошедшим: не пущу. Ну, тут уже пошел брат на брата: его же родня, Исаак Силкин. Йозька Силкин стал Изьку прилюдно стыдить; мол, следующим после церквей ограбят твоего папашу. Одумайся! На что Клинштейн: все равно не пущу.

Тогда Силкин начал отнимать у Клинштейна ружье; ружье случайно выстрелило; пуля задела Клинштейну ногу через сапог, но ранила легко и не смертельно…

Что дальше делать? Клинштейна отвели к отцу в аптеку за медицинской помощью. Исполком закрыт; никого нет; публика послонялась перед окнами и разошлась. Совдеповцы ценности не тронули, испугались – и слава богу!

Однако наутро из Бологого прибыли красноармейцы – известные своей лютостью латышские стрелки. Зачинщиков беспорядков арестовали: церковных старост, купца Сергея Савина, Исаака Силкина, заодно отца его Вульфа Силкина, брандмейстера Кошкина, что приказал звонить на каланче, и прочих; всех отвезли в чрезвычайку в Тверь.

Церковные ценности, которые старосты не успели спрятать, изъяли; и даже без расписок. А у Клинштейнов под шумок реквизировали аптеку: у них науськанные совдепом латыши обнаружили неучтенные запасы спирта.

Затем исполком хвастливо заявил о подавлении контрреволюционного мятежа – «Преображенского бунта»; обещая теперь взяться и за имущество монастырей. Арестованные осташи до сих пор в Твери; ждут суда. Пароходство братьев Савиных реквизировано; теперь оно советское.

«Ох, милые мои, такие вот дела», – завершил попутчик осташ свое повествование.

Мы выслушали его рассказ с большим интересом.

Прибытие в Кравотынь

От станции Осташково до города Осташкова доехали по обыкновению дилижансом. Въехав в город, приметили, как он, увы, опустился за годы войны. Фасады, прежде нарядные, нынче облуплены, окна не крашены; дороги разбиты настолько, что почти все в глубоких лужах; тротуары провалились и заросли травой; повсюду по обочинам мусор; публика неопрятна.

Виртуозно преодолевая ямы и ухабы главной улицы, Знаменской, возница дилижанса довольно ходко доставил нас к пристани (бывшей купцов Савиных, ныне советской). Но там в нашем курсе на Кравотынь мы, что называется, напоролись на риф: оказалось, в сторону Кравотынского плеса от пароходства сегодня ничего нет. И завтра нет. И послезавтра. Мы полагались на те регулярные рейсы на остров Столобню, к Нилову монастырю, при которых пароходы заворачивают и в наше село. Прежде эти рейсы были два раза в день: к поздней обедне и к вечерне. Но, сказали нам на условиях понимания непростого положения, новой властью многолюдные паломничества в Нилову пустынь не приветствуются, а оттого ежедневные регулярные рейсы отменены. Рейсы будут только в воскресенье 9 июня, 27-го мая по-старому: в праздник обретения Ниловых мощей; от него уж не отвертишься, чтоб совсем не злить публику.

Мы едва не приуныли: 26 сухопутных верст в объезд Селигера потребовали бы нежелательных для нас расходов. Состояние дорог по нашу сторону озера таково, что и до войны не отыскивалось возницы, согласного отправиться по ним задешево. А что теперь с этими дорогами, можно было и не гадать, глядя на хляби уездного Осташкова.

Но, к счастью, наши кислые физиономии и наши чемоданы были своевременно примечены мальчишкой-комиссионером от частных перевозчиков, и уже через полчаса мы двумя шлюпками с моторами рассекали воды Селигера. Так что в целом добрались до Кравотыни без