Восьмерки - Джоанна Миллер

Марианна молчит. Беатрис чувствует, как чья-то нога подрагивает под столом. Дора спрашивает Марианну:

— Вам нехорошо?

Но Марианна лишь качает головой, неотрывно глядя на доску.

Последние три буквы находятся быстро.

— A, — объявляет Дора. — Кажется, уже ясно, к чему все идет.

Планшетка вновь приходит в движение, на этот раз так резко, что Беатрис дергает плечами. Следующая буква — R. А затем их руки рывком тянет к верхнему ряду, где указатель упирается в букву D.

— COWARD! — с торжеством объявляет Дора. — «Трус»! Браво, Отто, вы разыграли отличный спектакль.

— Летом я смотрела пьесу одного начинающего драматурга по фамилии Коуард[39], — говорит Беатрис, и Отто как-то странно хмыкает. — Называется «Оставляю это на ваше усмотрение». Коротенькая, но совершенно потрясающая.

Граммофонная игла раз за разом издает предсмертный хрип в центре пластинки, но никто не двигается с места.

— Слово coward происходит от латинского cauda — «хвост», вы не знали? — продолжает Беатрис. — Трусливо бежать, поджав хвост.

Марианна начинает плакать: Беатрис чувствует, как вздрагивают ее плечи. Слезы капают на буквы. Граммофонная игла скребется, будто крыса в мышеловке.

— Ничего страшного, Марианна. Этому есть вполне рациональное объяснение, — утешает Беатрис. — После C, O, W и A могло сложиться только одно слово, и мы, очевидно, сами его дописали.

— Да помолчите вы, Спаркс! — Отто вскакивает со стула и отходит к окну, сплевывая на ходу отгрызенный кусочек ногтя. — Это была дурацкая затея, и я виню только себя.

Девушки смотрят на нее. Она вся закаменела от ярости.

— Кто бы ни подстроил так, чтобы сложилось это слово… Я могу сказать, что это не смешно, нисколько не смешно. Буду знать теперь, как монашек вином поить. Да перестаньте вы рыдать, Марианна, бога ради!

Она выхватывает доску из-под их рук и, поняв, что разломать такую толстую не сумеет, с силой всаживает ее ребром в каминную решетку. Лак вспыхивает, и от него поднимаются языки диковинного сапфирового пламени. В комнате душно и зябко одновременно, и она уже не та, что прежде. Беатрис кажется до нелепости странным, что всего несколько минут назад она радовалась их общей близости. Эта игра доказала, как мало они знают друг о друге. Она встает, включает свет и снимает иглу с пластинки.

— Я сказала: замолчите, Марианна, или убирайтесь отсюда, — говорит Отто, и ее тщательно накрашенные губы сжимаются, образуя букву V.

— Марианна… — начинает Дора, но та уже поднимается на ноги.

Вид у нее ужасный — как будто ее вот-вот стошнит. Ни слова не говоря, ни на кого не глядя, она шаткой походкой направляется к двери и выходит. Девушки слышат, как ее шаги медленно удаляются по коридору.

У Беатрис стучит в висках. Она не до конца понимает, что произошло. Почему Марианна так расстроилась? Не нужно ли пойти за ней? И почему Отто так злится?

— Нам пора, — говорит Дора Беатрис, и та кивает.

Когда они встают, чтобы уйти, Отто преграждает им путь.

— Сядьте, — говорит она. — Пожалуйста.

И начинает рассказывать.

* * *

— Когда я поступила в отряд добровольной помощи, мне пришлось очень худо. — Отто судорожно пытается зажечь сигарету, хотя Беатрис видит, что в стеклянной пепельнице на каминной полке еще дымится другая. — Сначала я записалась не в водители, а в сестры милосердия. Не буду вдаваться в детали, достаточно сказать, что получалось у меня плохо. Я ухаживала за офицерами в Сомервиле, и у меня был всего один выходной в месяц. Мне давали самую ужасную работу. Я выносила судна — я, которая воображала, как буду читать книжки красивым мальчикам, чтобы поднять им настроение. Продержалась я шесть недель, слегка повредилась в уме и провалила испытательный срок. Тогда меня перевели в службу технического персонала — возить людей туда-сюда по Хай-стрит. Я переехала жить к тете и считала дни до момента, когда смогу уйти оттуда. По ночам меня до сих пор мучают кошмары, а моя старшая сестра Каро радуется, что я оказалась ни на что не годна. Так что, как видите, у нашего духа есть чувство юмора. Я трусиха, ну да, трусиха.

Она горько смеется.

— Я там и дня не продержалась бы, не то что месяц, — говорит Дора. — По-моему, вы ужасно храбрая — вы хотя бы попытались.

Отто поворачивается к ним спиной.

— Чушь. Другие смогли, а я что же?

— Это совершенно нормально — прийти в ужас от увиденного там, — замечает Беатрис.

Отто пожимает плечами. Беатрис знает ее уже достаточно хорошо и понимает: Отто терпеть не может проигрывать. Заурядность вызывает у нее отвращение.

Глядя, как обгорелая доска проваливается глубже сквозь решетку, Беатрис размышляет о собственной трусости. О неспособности противостоять матери. О неготовности стать мученицей, как мисс Дэвисон. О том, как молча позволила мужчине трогать и целовать ее на улице. И о студентах из Баллиола, задиравших их в день матрикуляции. Доска шипит и вспыхивает темно-зеленым пламенем.

— Достоевский писал, что все порядочные люди — трусы и рабы, — произносит она наконец. — Такова уж человеческая натура.

— Спасибо за откровенность, Спаркс, — мрачно отвечает Отто.

Они сидят в молчании. Беатрис слышит лишь тиканье часов и треск огня в камине. Она делает глубокий вдох.

— Можете не слушать, можете насмехаться надо мной, если хотите, Отто, но слово «трусость» — это оружие войны, оружие власти. Вспомните о тех ребятах, которых расстреляли за дезертирство. Большинство из них были перепуганы до потери рассудка, а их назвали трусами за естественную человеческую реакцию на то, что им пришлось увидеть. Война не может позволить солдатам — или сестрам милосердия — быть робкими и чувствительными, за это их клеймят позором. Нам следует переосмыслить такие слова, как «трусость». Мы больше не на войне.

— Ирландцы могут иметь другое мнение на этот счет, — усмехается Отто. — Но вам, конечно, лучше знать.

Упрек больно ранит. Беатрис привыкла к подобным колкостям со стороны матери и с годами даже перестала на них реагировать, но это же ее верная подруга Отто, которая обычно приберегает свои колкие замечания для других людей, не для «восьмерок»!

Дора встает.

— Беатрис права. Мы знали, какие буквы должны выпасть следующими, вот и указали на них. Слово «трусость» никак нельзя применить к Отто, да и к любой из нас, если на то пошло. Мы храбрые — мы идем своим путем, несмотря ни на что, разве вы не видите?

Беатрис не может больше оставаться здесь ни минуты. Глупо было заводить об этом речь: кто она такая, чтобы рассуждать о трусости и войне, — она, сидевшая