Смерть на Босфоре - Михаил Александрович Орлов

Михаилу. Мне бы выскочить, крикнуть во все горло, выплеснуть ту посудину, но нет – смотрел на все, словно завороженный. Благодетель мой осушил чашу, и Шолохов откланялся. Вдруг тяжело задышал Михаил, а потом захрипел нехорошо, по-дурному. Кинулся я к нему, вижу – взгляд его полон предсмертной мольбы и злобы… Потом губами зашевелил; нагнулся я к нему и слышу, шепчет: «Проклинаю вас всех! Проклинаю!» Дернулся раз, другой, вытянулся и затих навек. Кого проклял, не понял, только от всей души…

Забился я за занавесь и принялся молиться, но и двух раз не прочел «Отче наш», как опять заскрипела дверь.

Ни жив ни мертв притаился, но потом все же пересилил себя… Выглянул. Оказалось, это старый приятель моего благодетеля архимандрит Мартиниан. Постоял он над телом в задумчивости, а потом, верно, решил, что мой хозяин спит, перекрестился, выхватил из-под него подушку, кинул ему на лицо и навалился сверху. Наконец, видя, что отче без движения, снял подушку с лица, расстегнул на нем подрясник и снял с груди нательный крест.

Тут я совсем обезумел от страха и бросился прочь. Он не ожидал, что кто-то есть рядом, и не успел схватить меня…

Ворвался я к остальным в трюм с воплем, что мой господин преставился. Следом за мной, как ни в чем не бывало, вошел Мартиниан и украдкой погрозил мне перстом да так глянул, что душа в пятки ушла. Смотрю, среди других и Федор Шолохов стоит. Стоит и украдкой в бороду улыбается… Все повскакали, загалдели. Не посмел я ни на кого показать, да меня никто и не расспрашивал… Когда отче Михаила повезли хоронить, я увязался со всеми да и был таков, ибо чувствовал, что коли вернусь на корабль, то Мартиниан так или иначе, но до меня доберется.

6

Оправившись от хвори, радостный, с сияющим лицом, в сопровождении двоюродного брата Владимира Андреевича Серпуховского Дмитрий Иванович подъехал к Москве. О своем возвращении он загодя через гонца оповестил москвичей, потому кто его только не встречал… В первую очередь, конечно, заплаканная от счастья великая княгиня Евдокия Дмитриевна с малолетними княжичами, белое и черное духовенство и возбужденные толпы народа, запрудившие все проезды начиная с предместьев. Над всем этим разносился тягучий колокольный звон. Встревоженные галки кружили над куполами и крышами, а из-за заборов брехали встревоженные дворовые псы.

В Успенском соборе отслужили благодарственный молебен. Подобные службы прошли по всем московским храмам. Молились о здравии благоверного великого князя и всего христолюбивого воинства. Несколько притомившийся от торжеств и связанной с ними суеты Дмитрий Иванович все же, отправился раздавать милостыню по церквям и монастырям, одаривать нищих и убогих, а особенно вдов и сирот павших ратников. Впрочем, далеко не все ведали о судьбе близких. Те, кому вернувшиеся сообщили скорбные вести, завыли, запричитали, заламывая руки…

Несмотря ни на что, вскоре началась стихийная гульба, да такая, какой на Москве дотоле не случалось…

Вечером Дмитрий Иванович пошел к жене и, когда она сняла рубаху, увидел на ней железные вериги, которые княгиня надела в день его отъезда в поход и приняла обет не снимать до возвращения мужа. Ныне обет был исполнен.

Неделю спустя Дмитрий Иванович направился к Святой Троице. Простолюдины из придорожных селений выходили на обочину и, сдернув с себя шапки, кланялись в пояс – всем хотелось видеть победителя страшного Мамая. На сей раз князь ехал чинно, неторопливо – все свершилось, – а потому часто останавливался и пировал.

Добравшись до обители, Дмитрий Иванович склонился перед бледным, словно восставшим из гроба Сергием, встретившим его у ворот, и приложился к холодной меди распятия.

– Отче, твоими молитвами одолели неверных, но Божьим попущением за грехи наши избито великое множество христианского воинства. Отслужи же обедню и панихиду по убиенным, – попросил князь.

– Радоваться рановато, Мамай пока жив, и что грядет в будущем, неведомо, – опустив глаза, в задумчивости ответствовал Сергий.

От этих слов победную эйфорию как ветром сдуло, и Дмитрию Ивановичу стало не по себе. Он совсем не был уверен в окончательном исходе борьбы со страшным темником и, вернувшись с богомолья, с трепетом ждал, чем все обернется. Его томили смутные недобрые предчувствия. Все и правда могло завершиться так, что не приведи Господи – обескровленная Москва не обладала той силой, что прежде, и новое нашествие неминуемо обернулось бы катастрофой, о которой думать не хотелось, но думалось.

Тем временем весть о Куликовской битве разнеслась по великой степи, но первым в Сыгнак еле живой от усталости примчался мурза Кутлук-бек и пал перед Тохтамышем:

– Всемилостивейший повелитель, твой враг эмир Мамай повержен Дмитрием Московским и вместе с остатками своего войска бежал.

Не предполагавший ничего подобного хан разразился таким неистовым хохотом, что на глазах у него выступили слезы. Он все смеялся и смеялся, не в силах остановиться – тот, кто захватил власть в Орде, разбит русскими. Ха-ха-ха… Кутлук-бек, наблюдавший за ханом, даже встревожился – не рехнулся ли от радости. Нет, он просто не ожидал такого подарка судьбы.

Еще прежде, узнав о готовящемся походе темника, Тохтамыш начал собирать войска, а потому много времени для выступления ему не потребовалось. Он повел своих всадников по древнему караванному пути прямиком на Сарай-Берке, и ему казалось, что движет и руководит им не собственная воля, а десница великого Аллаха, ополчившегося на темника, прогневившего Его своей гордыней, лукавством и непомерным тщеславием. Не встретив сопротивления, Тохтамыш овладел столицей Орды с такой легкостью, которой и сам не ожидал.

Сарай-Берке, построенный из кирпича хорезмскими и иранскими мастерами, находился на одном из рукавов Волги – Ахтубе и в отличие от большинства городов не имел крепостных стен, только Большой ханский дворец, украшенный цветными изразцами, окружали вал и стены с башнями. Каждая зала в нем переливалась всевозможными цветами глазурных красок: синей, березовой, белой, зеленой, красной. Растительный орнамент на стенах и потолках сочетался с геометрическим плетением и вычурными арабскими надписями. В этом шумном, цветущем разноплеменном городе имелось много рынков, бань, медресе и тринадцать соборных мечетей, не считая прочих.

Окрестные эмиры, прежде дерзкие и своевольные, нынче поджали хвосты и, сделавшись на удивление услужливыми, торопливо наперебой заверяли Тохтамыша в своей преданности. Хану оставалось лишь не дать своему недругу Мамаю вновь окрепнуть и подняться…

Быстро и неудержимо всходила на мировом небосклоне почти закатившаяся звезда Тохтамыша. Из Сарая-Берке он направил свои поздравления Дмитрию Ивановичу, ибо победа на Куликовом поле расчистила ему дорогу к золотому ордынскому престолу.

Стояла поздняя осень, дожди заливали твердь, от ветров качались и ломались