Смерть на Босфоре - Михаил Александрович Орлов

Не слишком повезло и колонне, пересекавшей рязанские волости. Там тоже не побрезговали. Коли добыча сама идет в руки, то грех ее упускать… Ведь Господь учил делиться с ближними. На москвичей постоянно нападали и грабили их дочиста, но хоть не пленяли.

Когда победители добрались до своих домов, у них мало что осталось. Разве что слава… Ее-то никто отнять не мог…

5

После расслабляющих то теплых, то прохладных вод терм, которые попеременно бодрили и успокаивали, Еремище неторопливо и бездумно брел по улице. В голове было пусто, даже гулко, словно в пустой амфоре, в которую бросают камушек.

Византийцы любили бани, в них они не только смывали грязь с потом, но и вели беседы, заключали сделки, вкушали пищу и пили вино, а порой и дремали под журчание воды, поступавшей в мраморные бассейны по желобам последнего уцелевшего акведука.

Константинопольская вода имела горько-соленый вкус и была непригодна для питья, потому систему каменных каналов и трубопроводов, шедших от больших резервуаров, находящихся за десятки, а то и сотни верст от города, начал сооружать еще Константин Великий, а продолжили его преемники. Когда-то имелось несколько акведуков, но теперь остался только один, построенный при Валенте[68] и пересекающий город с запада на восток. Его серые двухъярусные аркады нависали над домами и улицами, производя на чужестранцев, не видавших прежде таких сооружений, сильнейшее впечатление. Впрочем, население Константинополя за последние столетия значительно уменьшилось, а потому хватало и одного акведука.

Неожиданно Еремей наткнулся взглядом на сидящего в пыли рыжеволосого оборванца с бельмом. «Шишка!» – озарило его. Словно охотничий пес, почуявший дичь, он замер, но тут же пришел в себя, подскочил к парню, схватил его за шиворот и оторвал от земли. Тот судорожно задрыгал ногами, пытаясь вырваться, но куда там! Поняв, что все усилия бесполезны, он, умоляюще глядя на незнакомца, загнусавил:

– Не губи, добрый человек, отпусти сироту Христа ради…

В нем билось робкое, трепетное сердце куренка. Как только еще младенцем он начал познавать мир, тот стал внушать ему страх и постепенно в самом деле сделался для него опасен.

– Топай рядом, а то хуже будет, – грозно прошептал Еремей в самое ухо нищего и потащил его за собой.

Тому ничего не оставалось, как только смириться со своей участью. Заведя оборванца на первый попавшийся пустырь, чернец прижал его к полуразрушенной колонне и встряхнул:

– Ну, будешь говорить?

Паренек обреченно кивнул, хотя не представлял, чего от него добиваются, а чернец хотел сперва разговорить его о каком-нибудь пустяке, а потому спросил первое пришедшее на ум:

– Зачем ты спалил шалаш у ворот святого мученика Романа?

В вопросе, казалось, не было ничего пугающего, тем не менее Шишка задрожал всем телом. Чернец почувствовал это и попытался успокоить.

– Ну-ну, не бойся. Я тебя не трону, только припомни все как следует.

Оборванец недоуменно уставился на Еремищу и, чуть оправившись, рассказал:

– Как-то незнакомец с косицей на голове окликнул меня на торгу. Я посчитал, что береженого Бог бережет, и на всякий случай решил убраться от греха подальше. Мой приятель Мокий, такой же, как я, сирота, увидев, что неизвестный последовал за мной, в свою очередь направился за ним. Так один за другим мы покинули город и добрались до моего обиталища. Ничего не подозревая, я залез в шалаш, а человек с косицей притаился за деревьями, подождал малость и заторопился прочь. Тут Мокий растолкал меня, рассказал обо всем, и мы решили, что благоразумнее всего затеряться в городе. Среди людей легче спрятаться, чем в лесу. Наутро, спалив шалаш, в ожидании, когда начнут впускать в Царьград, мы притаились в придорожной канаве у ворот. Наконец опустился подъемный мост, и трое незнакомцев, одним из которых был человек с косицей, направились в сторону рощи, где прежде стоял мой шалаш…

– От кого же ты скрываешься?

– Видел лишнее, вот и опасаюсь, что меня могут не пощадить, коли отыщут, – ответил оборванец, опустив глаза.

– Ладно, а теперь расскажи о кончине архимандрита Михаила и можешь катиться на все четыре стороны…

Шишка задрожал пуще прежнего и с мольбой поднял глаза:

– Не обмани только…

– Клянусь Пресвятой Богородицей и спасением своей души! – ответствовал Еремище и осенил себя крестным знамением.

Поверив ему и от этого несколько осмелев, паренек попросил:

– Тогда накорми меня, что ли, а то на пустой желудок и вспоминать такое тошно.

Как ни терпелось чернецу услышать то, ради чего прибыл в Константинополь, но уступил. Держа служку за руку, повел его в ближайшую харчевню. Там заказал жареной баранины, оливок и пшеничных лепешек. Шишка набросился на еду. Есть он мог всегда, было бы только что… Неизбывное чувство голода жило в нем с самого появления на свет.

Насытившись, отвалился от стола и закатил глаза, но Еремище тряхнул его:

– Рассказывай, изверг!

Шишка помолчал немного, и глаза у него увлажнились. «Неужто реветь собрался?!» – с досадой подумал чернец, однако оборванец сдержался, но заговорил каким-то не своим, чуть глуховатым голосом:

– Отец Михаил подобрал меня на Варьской улице в Москве, у рва, когда совсем в голове мутилось с голодухи. Думал, вот-вот – и отдам Богу душу, даже смирился с тем. Да и что у меня за жизнь – одни мучения, такова сиротская доля, всякому в глаза заглядывай, каждого остерегайся, а Москва хоть и говорят, что из песен слеплена, да горьки те напевы и печальны. Спасибо отцу Михаилу, царствие ему небесное, отогрел и приютил. Однако не отплатил я добром за добро, не уберег его, промешкал в растерянности или по природе своей слишком робок оказался, а может, и то и другое… Теперь молюсь за упокой его души, но что толку – после драки кулаками не машут…

– Говори, изверг, как умер архимандрит Михаил… – в нетерпении прервал служку Еремище.

– В тот день я прилег в каюте моего благодетеля за занавесью из рогожи. Коли ему что-либо приспичит, я тут как тут. Слышу сквозь дрему, скрипнула дверь, кто-то вошел. Прислушался и по голосу признал боярина Шолохова. Поговорили они о чем-то, а потом гость предложил вкусить по чарке вина за успех на сон грядущий. Отче согласился, хотя выпивал редко, больше любил сладости…

Тут Шишка замолк и полуприкрыл глаза.

– Не томи, – взмолился Еремей.

– Не помню уж зачем, только выглянул я осторожненько из-за рогожи, вижу – боярин что-то подсыпал в чашу из склянки и подал ее отцу