Смерть на Босфоре - Михаил Александрович Орлов

потом все более определенно и настойчиво принялся заговаривать с великим князем о Киприане, о том, что пора предать забвению прежние распри и примириться. Однако Дмитрий Иванович помнил, как тот рассылал по Руси письма-проклятия, а посему все доводы духовника не имели успеха.

8

День битвы, начавшийся так славно, вспоминался теперь как кошмарный сон… Такого разгрома темник никогда не испытывал, хотя случались и неудачи. При бегстве юный хан Тюляк погиб при переправе через одну из речек, а Мамай ушел от погони.

Когда победа казалась уже в руках и требовался лишь последний натиск, Мамай бросил в атаку свой резерв, отборных тяжеловооруженных монгольских всадников. Однако случилось непредвиденное – русские неожиданно ударили из дубравы. Мамай в растерянности обернулся, но не увидел подле себя ни одного из пяти эмиров, наблюдавших с ним за битвой. При виде тысяч остекленевших от ужаса глаз трудно не поддаться общей панике, ибо в голове бьется одна мысль – унести ноги и остаться в живых…

После бешеной скачки, под утро придя в себя, Мамай послал слуг собирать остатки своего войска, и те отыскали около трех тысяч беглецов. С ними он явился в Солхат[70], столицу таврического улуса, которая находилась недалеко от Кафы и Сурожа. Взяв повторную присягу с владетеля города Черкес-бея, темник послал в генуэзскую Кафу мурзу Тимира, поручив ему занять денег.

Как и большинство степняков, он был не слишком религиозен. В Орде еще сохранялись остатки шаманизма, из-за этого исламский мир считал татар не вполне мусульманами. Тем не менее в ожидании мурзы он молился по пять раз на дню – то в невысокой уютной мечети Узбека, то в Мюск Джами, при постройке которой, как утверждали седобородые старики, в раствор добавляли драгоценный мускус, – и думал, думал, думал… В мечетях было гулко и пусто.

Тимир явился в Кафу не в самое благоприятное время для своей миссии. Разочарования в Мамае и недовольства гибелью пехоты, нанятой им, никто не скрывал. Несмотря на это, высшее должностное лицо колонии светлейший и вельможный господин консул Джанноне дель Беско принял Тимира и выслушал его наглую просьбу о новом займе.

Впрочем, правитель Кафы, выходец из купеческой семьи, не раз сам терпел неудачи в коммерческих и военных предприятиях, но неизменно поднимался вновь и вновь. Поражение не сломило Мамая, который по своему характеру был сродни консулу, и он намеревается продолжать борьбу, тем более что часть его войска уцелела, а значит, ничто не потеряно. К тому же удача переменчива, как погода, сегодня горизонт в тучах, а завтра выглянет солнышко… Почему бы не поставить на него еще раз? И Джанноне дель Беско рискнул, но без должных гарантий финансировать новый поход, разумеется, поостерегся и напомнил темнику, что пять лет назад тот отобрал у генуэзцев восемнадцать селений[71] на южном берегу Крыма, от Кафы до Балаклавы, называвшиеся «капитанством Готии». Не худо бы их вернуть. Кроме того, дель Беско выторговал право на беспошлинную меховую торговлю и сбор дани с еще не покоренной Руси. А как известно, к рукам сборщиков налогов всегда что-то да прилипает. Темник уступил и попытался опять нанять в Кафе копейщиков, но ему отказали – до весны, когда придут корабли из Генуи, еще далеко, а оставлять город без защиты слишком опасно – тут склады, верфи, мастерские…

Получив деньги, Мамай начал собирать армию, обещая, что каждый обогатит себя своей саблей и смелостью. Сперва в сердцах надо было посеять Слово, а уж из него прорастет Дело.

Основой хозяйственной жизни Крыма было кочевое скотоводство, малопродуктивное и находившееся в большой зависимости от урожаев кормов. Земледелие у здешних татар было развито слабо. Полуостров не мог прокормить свое население и нуждался в привозном хлебе. Современники называли Крым страной, «не сильной кормом». В неурожайные годы здесь начинался голод, сопровождавшийся падежом лошадей и скота. Выход из этого искали в набегах.

Будучи полководцем матерым и решительным, Мамай намеревался внезапно, как лавина, обрушиться на русских, смять и раздавить их. Рассчитывал на то, что ратники на Руси распущены, а стремительность и неожиданность броска его конницы исключит всякую возможность какого-либо союза меж князьями. В Причерноморских степях темник имел немало сторонников среди половцев, или, иначе, кипчаков[72], и они откликнулись на его призыв.

В начале зимы войско выступило из Солхата. Перейдя Перекопский ров, Мамай шел по Кальмиусскому шляху[73]. Авангард армии с особыми предосторожностями вел мурза Тимир. Даже во время остановок он не позволял воинам разводить костры, чтобы не выдать себя.

Зимний переход из Крыма через степь представлял собой немалую трудность. Для похода обычно выбиралась снежная зима, так как татары коней не подковывали и затвердевшая во время мороза земля портила копыта, но начало зимы 1380 года в Причерноморье было бесснежным.

Страшен вид многотысячной орды, надвигавшейся из степи. С учетом того что каждый воин имел лошадь для смены, а многие и двух лошадей, фронт армии занимал семьсот-восемьсот шагов. Наверно, деревья в лесу не столь густы, как тысячи лошадей, несущихся в одном направлении. Издали могло показаться, что какая-то туча поднимается на горизонте, растет все более и более, и наполняет души ужасом.

Гривы и хвосты коней стелились по ветру, позвякивало оружие, и мерный топот множества копыт наполнял сердца радостью, которую питала надежда на близкую добычу, а беззащитная Русь, засыпанная снегами, тревожно спала, ничего не ведая.

Мамай торопился, но нежданно у Северского Донца получил дурную весть, от которой у него чуть не опустились руки…

9

Возвращение на родину для каждого счастье, а из военного похода и подавно. При вступлении Ягайло в Вильно улицы, как водится в таких случаях, запрудили толпы горожан, на лицах которых не читалось ни радости, ни печали, а лишь любопытство, столь свойственное простолюдинам. Проводив князя долгим взглядом, люди в какой-то задумчивости не спешили расходиться, будто ждали чего-то еще.

Переполненный нерастраченного ратного пыла Ягайло желал доказать всему свету и самому себе, что его союз с Мамаем лишь досадная случайность, о которой незачем вспоминать. В конце концов, пройдя более тысячи верст чуть не до самого Дона, он не потерял в бою ни одного воина, так что женам и матерям не за что винить его.

Вернувшись, Ягайло занялся внутренними делами, до которых прежде не доходили руки. Ему давно доносили, что его двоюродный брат Андрей Кейстутович по прозвищу Горбатый на пирах иной раз хулил его. Раньше он не придавал этому значения, но теперь возжелал покарать смутьяна и отнять у него