Смерть на Босфоре - Михаил Александрович Орлов

Одобрение и поддержка Тохтамыша обрадовали великого князя и вселили в него надежду на то, что все еще как-нибудь обойдется. Чтобы сохранить и упрочить связь с новым повелителем Орды, в знак восстановления вассальных отношений и признания верховенства хана Дмитрий Иванович послал к нему своих киличеев, то есть посланников, Толбугу и Макшея (или Мохшая), с дарами и заверениями в том, что в дальнейшем будет давать «выход» в полном объеме, как встарь, при Узбеке и Джанебеке. О том, чтобы отказаться от выплат, в Москве даже не помышляли. Многие из старых бояр считали себя подданными великой империи Чингисхана и гордились тем.

Посланцы московского князя торопились, но все же не успели – хан уже выступил в поход, и Сарай-Берке замер в ожидании, притихли базары, опустели шумные караван-сараи – исход противоборства Мамая с Тохтамышем был не ясен.

7

Вернувшись в Киев, Киприан то и дело осведомлялся о Ягайло и ждал известий о разгроме москвичей, хотя и не желал этого – правители меняются, а единоверцы остаются, но вестей с левого берега Днепра не приходило.

Из Киева Киприан вел обширную переписку с афонскими, болгарскими и сербскими монастырями. В средневековье сильные мира сего подбирали себе союзников в большей степени по вере, по военным и политическим соображениям, а не по языку и культуре, которые представлялись тогда второстепенными. Несмотря на это, отвергнутый Москвой и Константинополем владыка сформулировал здесь идею славянского единства, впоследствии подхваченную другими, но до осознания этого было еще далеко.

Порой Киприан вспоминал свою келью в лавре святого Афанасия, иноческую затворническую жизнь, к которой когда-то приобщился, и жалел, что вернулся на берега Днепра, казалось, лучше бы сложил с себя митрополичий сан, удалился под благостную сень Афона и посвятил остаток дней тяжкому, но сладостному молитвенному труду.

Наконец доложили о переправе киевской рати через Днепр. В окружении рослых рынд, поигрывающих нагайками и задорно подмигивающих пригожим румяным киевлянкам, хмурый, с опущенной головой, на тонконогом кауром жеребце под желтой попоной брат литовского государя, светлейший князь Владимир Ольгердович вступил в город.

Стараясь выглядеть невозмутимым, он подошел под благословение Киприана, поцеловал серебряный крест, истертый до него тысячами других губ, и, не задерживаясь, направился в свой замок. До вечера оставалось еще далеко, однако велел затворить ворота и опустить кованную герсу, будто опасался нападения. Киевляне решили, что Владимир Ольгердович пожелал в тишине уединиться со своей княгиней, и не осудили за то, но ошиблись.

Поцеловав жену, он велел ей оставить его. И это после долгой разлуки, а она-то так ждала его возвращения, так молилась за него! Фу, противный! Обиделась, надула губки и ушла на свою половину.

Любимец киевлян, миролюбивый и доброжелательный к людям Владимир Ольгердович пребывал не в духе – он как мог отказывался от участия в походе. Тогда к нему прислали Войдыллу, и тот недвусмысленно намекнул, что с ним может случиться то же, что и с Андреем Полоцким, то есть его лишат удела. Этого не хотелось. За три года, которые Владимир Ольгердович правил здесь, ему полюбился Киев, и он уступил. Однако все оказалось впустую – побродили, побродили по Дикому Полю, а когда от бежавших татар узнали, что Мамай разбит, повернули вспять…

Владимиру Ольгердовичу представлялось, что он сыграл некую унизительную, если не сказать оскорбительную, для себя роль не то убогого дурачка, не то шута, над которым можно потешаться, сколь угодно, а ведь не мальчик. Сидел у оконца в своих покоях, по-стариковски подперев голову рукой, смотрел на Днепр, катящий серые осенние волны под горой, думал о своей скорбной судьбе и спрашивал себя, зачем появился на свет и в чем его предназначение?

Киприан, напротив, радовался разгрому Мамая и даже простил в душе Дмитрию Ивановичу его прегрешения по отношению к себе, смиренному пастырю, мечтающему вернуть в христианство отступников, перешедших в ислам, вина которых лишь в слабости духа.

С другой стороны, победа Дмитрия Ивановича неминуема должна была упрочить положение Пимена, а потому Киприан не сообщил о ней в патриархию, и там до весенней навигации даже не подозревали о Куликовской битве.

Тем не менее пустующий митрополичий двор в Москве надлежало кому-то занять, и решающую роль в том играл великий князь.

После того как Сергий Радонежский предрек победу русскому воинству и прислал перед сражением свое благословение, Дмитрий Иванович вновь благоволил к нему и сделал своим духовником его племянника, игумена Симоновского монастыря Феодора.

В тринадцать лет тот принял постриг и овладел ремеслом иконописи, а получив священство, с благословения своего дяди основал на крутом берегу Москвы-реки в селе Симонове, на Коломенской дороге, монастырь во имя Рождества Богородицы. Как духовник Феодор имел доступ к князю, посредством пастырского слова помогал совершенствованию его души и мог в какой-то мере влиять на него.

Исходя из этого, Киприан обратился за содействием к Сергию. В письме он откровенно поведал о Пимене и своем вынужденно-поспешном возвращении. В ответ Троицкий игумен заверил Киприана в том, что только его признает законным наследником Алексия, сообщал, что в Царьград для рукоположения посылался княжеский духовник Михаил Спасский, а вовсе не Пимен, и советовал уповать на лучшее. Когда подлог откроется, то архимандрита-лжеца постигнет людская и Господня кара. Сергий не понаслышке знал упрямство московского князя, но ведь капля камень долбит. Государи, конечно, помазанники Божьи, но по натуре изменчивы в своих помыслах, как и прочие смертные, особенно когда имеют для того благовидный предлог, который нетрудно сыскать.

«Если и правда в Константинополь отправляли Михаила, то куда же он делся? Непонятно и то, на что рассчитывал Пимен, обманывая патриарха, и почему при том безмолвствовал великокняжеский посол Кочевин-Олешеньский?» – спрашивал себя Киприан, снова и снова перечитывая писанную полууставом[69] грамотку Сергия. В конце концов он решил, что боярин Юрий Васильевич все-таки получил княжеское одобрение на поставление Пимена, иначе не осмелился бы на такое. В этой истории все было настолько странно и запутано, что казалось невозможным разобраться во всех ее хитросплетениях.

Удивили Киприана и рассуждения Сергия о сильных мира сего. Ничего подобного от Троицкого игумена он не ожидал. Старец славился не книжностью и красноречием, а скромностью, кротостью, душевным спокойствием и трудолюбием. В монастыре он брал на себя самую тяжелую работу, в мудрствованье не был уличен, наоборот, предпочитал учиться, нежели поучать других, и долго отказывался от игуменства, видя в стремлении начальствовать начало и корень властолюбия.

С середины осени Феодор Симоновский сперва осторожно и пространно, а