Восьмерки - Джоанна Миллер

— Скажите ей, что Сент-Хью — самое подходящее место для тех, кто хочет умереть от холода, — замечает Отто.

Мужчина громко хохочет, и все вокруг с облегчением улыбаются.

— Меня зовут Хэдли, Генри Хэдли, я из Крайст-Черч, — говорит он, обращаясь ко всем сразу, и, к ужасу Марианны, выжидательно смотрит на нее.

Она молчит, и Отто отвечает с досадливым вздохом:

— Я Оттолайн Уоллес-Керр, а это Марианна Грей. Мы из Сент-Хью.

— Мисс Уоллес-Керр, — кивает Генри Хэдли. — Мисс Грей. Это ваш первый год в Оксфорде?

Марианна бросает взгляд на Отто, но та как раз в этот момент наклоняется к мисс Турботт, чтобы ответить на какой-то ее вопрос.

К счастью, Генри Хэдли продолжает:

— Мне пришлось сделать перерыв на несколько лет. Поэтому я выгляжу старым ослом рядом с этими молодыми ребятами. После войны я довольно долго пролежал в больнице. В Лондоне.

Марианна впервые смотрит ему в глаза.

— Грустно это слышать, — говорит она смущенно. — Я не о Лондоне.

— Я ненавижу Лондон, мисс Грей. Прошу прощения, если вы оттуда, но этот город не для меня.

— Я его мало знаю, — отвечает Марианна и, заметив торчащую из его кармана книгу, гадает про себя, что бы это могло быть. — Я выросла неподалеку от Абингдона.

— О, чудное загородное местечко, — замечает он с теплотой в голосе.

«Как странно, — думает Марианна, — что с этим Генри Хэдли так легко разговаривать».

— Что вы изучаете? — интересуется он — кажется, искренне.

— Английскую литературу, — отвечает Марианна, но Отто тут же перебивает ее:

— О, Марианна — самая умная девушка в Сент-Хью. Единственная, кто получает именную стипендию.

— Браво, мисс Грей! — говорит Генри Хэдли.

Марианна краснеет.

— А вы?

— Я был химиком, но теперь решил изучать право. Хотелось чего-то менее… изменчивого. — Он вновь похохатывает, уже чуть более сдержанно.

Марианна с любопытством наблюдает за тем, как ниточки их бессодержательной беседы сплетаются в знакомство. Мисс Турботт покашливает и тычет в их сторону спицами, Генри Хэдли делает извиняющуюся гримасу, и разговор прекращается.

— На потолке женщин больше, чем в зале, — замечает Беатрис.

— Это еще ладно. Здесь сидит один из тех идиотов из Баллиола. А у него лысина намечается! Поделом ему, — говорит Отто.

— Видите вон ту женщину в третьем ряду? — спрашивает Беатрис. — Это Вера Бриттэйн из Сомервиля. И ее подруга Холтби. Ужасно умные. Во время войны обе работали медсестрами во Франции. Насколько я знаю, Бриттэйн спасла жизнь своему же брату, но позже все равно потеряла его — он погиб в Италии. А потом и ее жених умер от ран.

Отто щиплет ее за руку.

— Ой. Ой… Простите, Дора. Я идиотка.

— Не говорите глупостей, — отвечает Дора. — Все в порядке. Правда. Я слышала, что ее жених был поэтом, ужасно талантливым. Он служил в четвертом Оксфордширском полку, как и Джордж.

— Мне так нравятся ее волосы, — говорит Отто. — Эта укладка волной называется «Питер Пэн». «Пан» и «Вог» сейчас пестрят такими прическами.

Дора вытягивает шею, чтобы рассмотреть.

— У сомервильских женщин очень устрашающий вид.

— Ну, они все-таки проходят отдельное вступительное испытание, — замечает Беатрис.

— В Сомервиле полно ужасно умных и изобретательных личностей, которые любят протестовать против всего на свете, — зевает Отто. — Особенную ярость у них вызывает Версальский договор[47].

Беатрис вспыхивает негодованием:

— Я тоже протестовала против Версальского договора.

— Мы знаем, Беатрис, вы протестуете по любому поводу.

Они любовно подталкивают друг друга локтями, и Марианна, старательно сохраняющая дистанцию на скамье, позволяет себе еще разок бросить взгляд в сторону. Генри Хэдли с трудом сдерживает улыбку.

* * *

Из-за сонной атмосферы Дора чувствует себя слегка пьяной. Отто прикуривает сигарету, и Дора смотрит, как дым поднимается к потолку, где смешивается с сотнями других маленьких струек, образуя призрачную дымку. Беатрис протягивает остальным бумажный пакетик с мятными конфетами. Марианна отказывается, зато их новый знакомый, Генри Хэдли, берет одну. Мисс Турботт дремлет, ее верхняя губа слегка подрагивает при дыхании. Дора невольно думает о том, что поступить в Оксфорд, где тебя оценивают по уму, а не по внешности, обрести таких подруг, быть там, где тебя поощряют мыслить самостоятельно, погружаться в поэзию, архитектуру, наслаждаться красотой и истиной… это же просто прекрасно, правда?

Ее блуждающий взгляд останавливается на затылке, маячащем в партере.

Ее горе все еще с ней, оно как колючий кустарник, только и ждущий, чтобы вцепиться и оцарапать до крови. Она старается по возможности обходить его стороной. И все же ее сердце начинает биться чуть быстрее. Дора понимает, что вблизи этот юноша окажется совсем не похожим на Чарльза, но ей нравится испытывать это чувство, этот трепет волнения. Странно, но ей всегда мерещится не брат, а именно Чарльз, хотя одного она знала всю жизнь, а другого — всего лишь несколько месяцев. Однажды она шла за каким-то парнем из Блэкуэлла по Сент-Джайлс до самой библиотеки Института Тейлора. Пришлось даже войти вслед за ним и спросить время, и он, конечно, оказался ничуть не похож на Чарльза. Они стояли прямо под часами у входа, и он смотрел на нее как на сумасшедшую. Ей отчаянно хотелось подойти ближе и провести пальцем по еле заметным складочкам на его твидовом пиджаке. В другой раз ей показалось, что она видит Чарльза в группе студентов, которые рассматривали засушенные головы в музее Питта Риверса и со смехом рассуждали, на кого они были бы похожи, если бы их высушили и подвесили на веревке, как каких-то жутких марионеток. Дора даже думала, не подстроить ли встречу с ним, чтобы дать друг другу шанс влюбиться. Она улыбается абсурдности этой идеи.

Ее увлекает мысль, что на свете есть девушка, точная копия ее самой, которая живет совсем другой жизнью в другом городе или в другой стране, а может, и говорит на другом языке. В мире ведь наверняка множество двойников, думает она. И Дюма, и Коллинз, и Твен, и Диккенс с этим, безусловно, согласились бы.

Пока они ждут докладчика, послеполуденное солнце опускается ниже высоких окон, тянущихся вдоль всего верхнего этажа, за исключением пространства, которое занимает чудесный орган с длинными трубами, словно замершими по стойке смирно. В зале заметно темнеет, краска становится чуть менее блестящей, чуть более матовой. В какой-то момент, в паузе между мыслями и ударами сердца, Дора испытывает странное чувство, словно ее пронзает осколок безнадежности. Но через секунду оно проходит. Так бывает всегда.

И тут вдруг случается неожиданное.

— Булка! Булка, это ты? — Генри Хэдли, сидящий рядом с Марианной, сложил ладони рупором и кричит кому-то из партера.

Двойник Чарльза оборачивается и смотрит в их сторону. Глаза у него рыщут туда-сюда. Дора удивляется тому, как сильно он похож на