Смерть на Босфоре - Михаил Александрович Орлов

почти четыре столетия с тех пор, как Владимир Красно Солнышко крестил киевлян, а двоеверие еще было распространено в отдаленных волостях Руси. Немало оставалось таких, кто тайно верил в старых богов и поклонялся идолам.

– Что ж, твой батюшка в городах разве не бывает? – полюбопытствовал Симеон.

– Отчего же… Когда он там, то заходит в церкви, даже причащается, но не сглатывает то, что поп кладет в рот, а украдкой сплевывает в руку…

– Коли желаешь, чтобы я открыл тебе тайны чародейства, то поведай мне то, что скрываешь ото всех…

– Не понимаю, о чем ты, – опустил глаза Шолохов.

– Не лицемерь! Впрочем, коли тебе трудно начать, я помогу тебе, а ты продолжишь…

Выпучив глаза, будто вглядывался вдаль, и водя перед собой руками, словно разгоняя туман, Симеон принялся вещать:

– Солнечный осенний день. На Босфоре стоит латинский корабль с убранными парусами. Матросы на палубе играют в кости и лениво переругиваются меж собой, капитан, скучая, потягивает вино, а пассажиры почивают, хотя минул только полдень… У себя в каюте ворочается статный, полный сил человек и размышляет о грядущем, о том, с чего начнет, когда вернется в Москву, но не вернется, ибо ты подносишь ему чашу с зельем и погубишь его… Правда ли сие?

Шолохов кивнул и сглотнул набежавшую слюну. Только сейчас он по-настоящему уверовал, что перед ним воистину великий провидец.

– Кто велел тебе свершить злодейство? – привстав, спросил Симеон.

Слова сами полились из боярина, да так, что не остановить, и чем дальше он говорил, тем легче ему становилось:

– Один из доверенных людей волхвов проведал, что княжеский любимец вознамерился искоренить всех неверующих во Христа. Тогда жрецы вызвали меня на священный остров и приказали извести его. В Москве я добился встречи с Михаилом и приглянулся ему, ибо играю на гуслях и пою. Он тоже был голосист, а когда люди поют вместе, они сродняются. Сперва он приблизил меня к себе, а потом взял меня с собой в Царьград. Однако случая покончить с ним не предоставлялось. Это был странный человек. Порой я ненавидел его, а порой преклонялся перед ним… Даже обожал. Что-то в нем было необыкновенное.

Когда Шолохов на плохо слушающихся, одеревеневших ногах покидал Платею, то совершенно спал с лица, и оставил половину содержимого своей калиты «восточному магу». Впрочем, деньги дело наживное…

При расставании Симеон обещал открыть боярину тайны чародейства, но когда тот явился в назначенный день, то оказалось, что «маг» уже в Персии… Оно, может, и к лучшему», – подумал Федор и вздохнул с некоторым облегчением.

13

«Я свершил то, что должен был свершить, но погубил свою душу. За все надо платить… Но не слишком ли высока цена? – думал архимандрит Мартиниан, возвращаясь домой, и сам себя оправдывал: – Иначе было нельзя! Русь погрязла в пороках, князья трусливы, бояре продажны, народ темен, верует в колдовство и нечестивые заговоры более, чем в святые молитвы. Лишь церковь может спасти нас. Да, я, будто Каин, убил Митяя, который доверял мне, словно брату, но в каждом из смертных гнездится предательство, не лучше других и я… Воистину свет и тьма, жизнь и смерть, правое и левое – братья по духу. И все вышло бы шито-крыто, но смертью своего духовника заинтересовался князь, и его соглядатаи (будь они прокляты!) отыскали служку…»

Часто архимандрит думал о странной судьбе покойного Митяя-Михаила: «Везучий был, стервец, все ему с рук сходило. В отрочестве в грозу с другими отроками укрылся под елью, и молния угодила прямиком в нее. Всех убило, только не его… Люди молитвой и послушанием достигают игуменства, а он словно шутя из простых попов сделался государевым печатником, а потом и Спасским архимандритом. Немыслимо! Из грязи в князи».

Мартиниан намеревался дождаться весны в своей обители, а затем уйти в пустынь, вырыть землянку, назваться другим именем и замаливать свой грех, пока о нем не забудут… За жизнь он не цеплялся, но и в руки палача попасть не хотелось. О московских мастерах заплечных дел говорили разное, но всякий раз страшное, даже жуткое…

По возвращении архимандрита в Коломну брат-келарь, заведовавший монастырским добром, как и полагалось, предоставил ему хозяйственную книгу, в которую заносилось все, что монастырь приобретал и тратил: купил три воза сена, продал двадцать пудов ржи, засолил два бочонка грибов, при этом изведено столько-то соли, и прочее, и прочее. Пролистал без интереса, хотя прежде вникал в каждую цифирь, и молча вернул – что-то изменилось в Мартиниане, после того как удавил Михаила, – такое ни для кого бесследно не проходит. Большую часть времени теперь проводил в келье, покидал ее лишь для церковных служб и общих трапез, присутствие на которых обязательно для всей братии.

Епископ Герасим Коломенский, исполнявший обязанности митрополичьего местоблюстителя, не преминул известить кого следует о возвращении Мартиниана, и того затребовали в Москву. Ох, как не хотел ехать, но не посмел ослушаться. По пути гадал: донесли соглядатаи али не успели? Такова русская натура – строптивая, своевольная и в то же время покорная произволу власти…

Остановился за Торгом в Богоявленском монастыре, находившемся недалеко от Кремля, и под вечер отправился к купцу-сурожанину Степану Ховрину, вернее, не к самому главе торгового дома, а к его дочери.

Ховрины вели свой род от греков и были одними из богатейших на Москве, торговали с итальянскими колониями в Причерноморье, ссужали деньгами великих князей, митрополитов и ближних бояр, порой выполняли дипломатические поручения и имели большое влияние при дворе. Пока добрался до Никольской улицы, спустились ранние зимние сумерки. Постучался и сказал привратнику:

– К госпоже Варваре!

Провели на женскую половину терема. Трижды перекрестился на потемневший образ византийского письма Марии Магдалины, висевший в углу. Подобную икону Мартиниан видел в Царьграде, а на Руси впервые. Бывшую распутницу, ставшую святой, здесь не слишком жаловали, и иконы с ней малевали редко.

Вскоре к нему вышла нарумяненная, по тогдашней моде, с наведенными сурьмой бровями пышнотелая и уже не юная дева в васильковом сарафане, поверх которого была накинута телогрея на лисьем меху без рукавов – госпожа Варвара. Узнав архимандрита, опустила ресницы.

– Спасибо, отче, что исполнил все, как обещал. Крест Митяя получила. Намеревалась отблагодарить твоего посланца, да он куда-то сгинул. Говорят, что в жизни нет ничего важнее смерти, наверно, так оно и есть. Расскажи же, как преставился мой милок?

Прижала руки к груди и сцепила их так, что побелели. В ожидании ответа уставилась куда-то в сторону и окаменела, словно Лотова жена.

Мартиниан бесстрастным голосом, как о чем-то простом, житейском, ответил: